Алексей щербак драматург

Через месяц, 23 и 30 сентября, на сцене рижского Concert Hall Studio 69 состоится премьера мелодрамы «Фонограмма» по пьесе пишущего по-русски латвийского драматурга Алексея Щербака. В пьесе для двоих, когда-то выживших в классическом любовном треугольнике, заняты актриса театра «Дайлес» Лилита Озолиня и актер Рижского Русского театра Игорь Чернявский. Спектакль будет идти на русском.

ФАКТЫ

Алексей Валерьевич Щербак (1969) – автор более двух десятков пьес, первая из которых была написана в 2006 году. Пьесы переведены на латышский, английский, польский и немецкий языки. Ставились в Риге (Новый Рижский театр – Puspietura, театр «Дайлес» – Pulkvedis Pilats, Balta vārna melnā krāsā, Латвийский Национальный театр – Piemiņas diena, Рижский русский театр им. М. Чехова – музыкальная драма «Танго между строк», мелодрама «Полустанок», документальный проект «Дети независимости», мюзикл «Привидение из Кентервиля» по новелле Оскара Уайльда, композитор – Раймонд Паулс), а также в Лондоне, Чаттануге, Штутгарте, Киеве, Магнитогорске, Слониме, Запорожье, Новороссийске, Пушкино, Иваново.

Номинант премии The Evening Standard Theatre Award в категории «Лучшая пьеса» (Remembrance Day, Royal Court Theatre, London, 2011). Победитель латвийского национального драматургического конкурса Austrumi ienāk Latvijā, обладатель гран-при международного драматургического конкурса «Свободный театр», I премии российского конкурса киносценариев «Страна», II премии международного драматургического конкурса «Евразия», III премии международного драматургического конкурса Badenweiler, спецприза журнала «Современная драматургия» (Россия), лауреат российской драматургической премии «Честь и достоинство».

Постановщик – режиссер театра «Дайлес» Интар Решетин – рассказывает о драматурге: «Алексей пишет очень реалистично, современно и искренне. Поэтому в день, когда он заговорил со мной о «Фонограмме», я уже знал, что тема будет актуальной, а образы – живыми». «Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется», – размышляет о себе Алексей Щербак.

– Алексей, начну с признания: я не умею читать пьесы.

– Я тоже.

– Как же можно их писать, если не умеешь читать?

– Мне достаточно сложно их читать, потому что я могу ошибаться в оценке. Например, одна пьеса мне жутко не понравилась, а автор – мой друг. И я ему как другу об этом сказал. А потом увидел спектакль по этой пьесе, который стал одним из самых сильных театральных впечатлений в моей жизни…И наоборот бывает. На бумаге все очень гладко, литературно – а со сцены текст не звучит. Уж очень от многих людей и факторов зависит итог.

– Каждый, кто участвует в «оживлении» пьесы, может трактовать ее по-своему. А после зритель уже вряд ли оглянется на то, что хотел сказать драматург.

– Потому что пьеса, как сказал один умный человек, – это всего лишь материал для сценического действия. Полностью согласен.

– И потому предпочитаешь не ходить на репетиции?

– Я хожу на репетиции, но только когда меня просят. Когда нужно что-то править, искать какие-то слова. Или когда актеры сами находят дополнительные ходы и спрашивают моего мнения. Часто это очень удачные находки.

– Настолько удачные, что потом проникают в текст?

– Конечно. Я не буду биться за каждое слово и противиться каждому сокращению. Всякое случается: тебе кажется, что получился гениальный монолог, а он сбивает темп, действие провисает, и ты уже сам видишь, что, наверное, его лучше убрать. Или оставить одну фразу.

Я же хочу, чтобы люди пришли и увидели полноценный спектакль!

– Что, если у тебя была одна главная мысль, а у режиссера появилась совсем другая?

– Это же прекрасно, когда в твоем материале кто-то нашел совсем другие вещи. Написал-то все равно ты.

– Это сотворчество? Или второй этап, продолжение первого?

– Наверное, все-таки второй этап. А на выходе, конечно, – результат совместного творчества: актеров, режиссера, художника…

– И у каждого из них может быть своя интерпретация. Чехов хотел сказать: жизнь сложна и тем интересна, а тот, кто поставил спектакль по Чехову…

– …вполне может сказать, что жизнь отвратительна.

– У драматурга был какой-то посыл, а режиссер может его не уловить, пробежать мимо.

– Ну нет, конечно. Хороший режиссер видит все, что в пьесе есть, но выбирает то, что ему ближе. А

я просто пишу – рассказываю людям историю и спрашиваю у них: а у вас такое было?

А вы это переживали? Я как будто беседую с ними.

– Это не разговор с самим собой?

– В любом разговоре каждый говорит о себе – ищет отражение себя, ищет понимания, хочет получить ответы на свои вопросы. Я не даю ответов – только спрашиваю. Когда пишешь, ты свободен – и в форме, и в содержании.

– Какая может быть свобода, если приходится вкладывать свою мысль в уста персонажа с зеленой бородой? Как в этой ситуации сохранить искренность?

– У всех у нас мысли достаточно схожие – просто каждый проговаривает их своими словами. Хочется писать прежде всего о людях, а человек мало меняется.

Почему ставят Шекспира до сих пор? Потому что это все здесь, все рядом с нами, никуда не делось.

– По большому счету каждый пишет (и читает, и смотрит) про свою жизнь.

– Драматургу откровенность просто необходима. Однажды я понял, что нужно даже переходить порог допустимой откровенности, потому что если ты будешь прятаться за недомолвками – ничего не получится. Ты не сможешь ничего сказать.

– Ты год прослужил в Афганистане. Может быть, и пьесы стал писать для того, чтобы смоделировать более справедливый мир?

– Слушай, да я начал пьесы писать, когда мне уже было 36 лет! Я был уже взрослым, прожившим достаточно интересную жизнь человеком. И, может быть, в Афганистане прошел один из лучших периодов моей жизни. Люди, отношения – много было такого, что потом исчезло.

Я противник войны, я считаю, что ее быть просто не должно в принципе, но на войне осталось много вещей, которые до сих пор греют.

Как ни странно. Я не могу это объяснить – просто стараюсь сохранить ощущение.

– Один «афганец» говорил, что после войны стал видеть людей по-другому: «Вот он не знает про себя, что на войне стал бы подлецом. А я знаю». У тебя такого нет?

– Конечно, нет. Делать выводы на основании одного взгляда…

– Пережитое не дает тебе такого права?

– Права судить? Да ну, конечно – нет. Ни в коем случае.

– Это твое умение – не осуждать, понимать других – я видела во многих спектаклях, поставленных по твоим пьесам. Там всегда как минимум две стороны: у этих своя правда, у тех – своя, и ты ни в коем случае не мечешься между ними, не пытаешься выбрать и не предлагаешь это сделать другим. Ты действительно веришь, что правы все.

– Нет, есть масса каких-то действий, которые практически однозначно трактуются. Но это уже острие ножа, верхняя точка. Есть подлость, есть предательство, которые трудно оправдать. А в обычной жизни – да, у каждого своя правда.

– И каждому недостает умения посмотреть на себя глазами другого человека. Люди очень редко хотят это сделать, и еще реже им это сделать удается.

– Без такого умения ты просто не сможешь написать пьесу.

– И ты представляешь зрителю ту позицию и эту.

– Эту, эту, эту, эту и эту.

– И ни на одной не настаиваешь.

– Потому что свою личную позицию я могу сформулировать в одном предложении. Зачем тогда пьесу писать? К тому же герои иногда начинают сами безобразничать, идти не туда, куда ты их направляешь. И тебе не всегда хочется возвращать их в задуманную колею – лучше отпустить: пусть идут по своей.

– Когда персонаж вот так работает на себя сам – это удача?

– Просто ты хотел его привести из точки А в точку Б через точку В и в конце концов привел, но он прошел через восемь других точек. И еще по пути накуролесил. Вот в этом игра! Каждый персонаж, каждый человек – загадка, и разгадывать ее я даже не пытаюсь.

– Это предполагает уважение к людям?

– Конечно. Интересен каждый. Но влезать в душу я ни к кому не буду – мне легче придумать. Берешь конкретные особенности поведения и просто додумываешь остальное.

– В итоге человек себя не узнает?

– Думаю, что нет. Кто-то может узнать себя по каким-то фактам из собственной жизни, а потом посмотрит – мысли и поступки другие. Значит, это не я.

– Как ты пришел в драматургию?

– Да по случаю. Это было просто забавно.

Я пообещал жене написать пьесу – взял и написал. Жена послала ее на конкурс, пьеса вошла в шорт-лист,

ее увидел главный редактор «Современной драматургии» Андрей Волчанский и опубликовал в своем журнале.

– Как она называлась?

– Сейчас… «Поймать апостола». Она была об отражениях, о том, что

люди относятся к нам так же, как мы относимся к ним.

Но ее так нигде и не поставили.

– И не было в твоей жизни никаких «курсов молодого драматурга»?

– Да нет, конечно. Я вообще считаю, что этому невозможно научиться. Все сложилось по наитию, из походов в театр, потом – от присутствия на репетициях. К тому же когда-то я был журналистом – пришел в рижскую газету «Бизнес & Балтия» с улицы.

– Что было в портфеле, когда впервые в редакцию пришел?

– Да стихи были! Глупость сплошная… Поработал внештатником, через три с половиной года стал главным редактором. И потом, нет же четкой градации – журналист, сценарист, драматург: каждый специализируется на том, к чему его тянет. И это счастье, когда ты можешь заниматься тем, что тебе нравится, можешь за счет этого существовать. Вот это подарок реальный. Театр – такое… волшебное достаточно искусство. Все так близко к тебе, ты даже запах ощущаешь того, что происходит. И в то же время я всегда иду в театр без особых ожиданий. Наверное, единственный режиссер, который дарит мне радость всегда, – это Дмитрий Крымов. Вот там я знаю, что мне будет хорошо.

– А ты представляешь себе твою пьесу в его руках?

– Да я ни в чьих руках свою пьесу не представляю! Но проект, над которым мы сейчас работаем, позволил отдать мою «Фонограмму» именно в те руки, в которые я хотел ее отдать. Я просто счастлив, что все эти люди согласились над ней работать. Пьеса сложная, актеры великолепные – Лилита Озолиня и Игорь Чернявский, постановщик – Интар Решетин, очень интересный режиссер, очень.

– Тема подходит именно ему, Интару Решетину, или он просто близкий тебе режиссер?

– Интар уже ставил один мой спектакль – «Белая ворона черного цвета» в «Дайлес» – и какие-то вещи сделал по-другому, не так, как я задумал. Но это неважно. Возникло доверие – вот это очень важно. К тому же если бы его не тронуло ничего в моей «Фонограмме», если бы материал не был ему близок, он просто не взялся бы за него – он занятой человек безумно! Так было и с Игорем Чернявским, который сказал открытым текстом: если бы пьеса мне не понравилась – я бы ответил тебе: «Извини!». И я его понимаю.

– О чем «Фонограмма»?

– О любви. Она очень разная у героя и у героини. У обоих это очень сильное чувство, но – не друг к другу.

Не хочу говорить о сюжете – он такой… резкоповоротный.

Доля риска во всем этом все же есть, потому что площадка – Concert Hall Studio 69 – вроде бы под драматические спектакли не заточена. Но мне понравился зал. И очень понравились люди, которые здесь работают, – они искренне заинтересовались проектом и создали для нас достаточно тепличные условия, а комфортное состояние дорогого стоит. Честно скажу: я «зажал» несколько своих пьес и практически никому их не показывал – хотел попробовать сам сделать проект по своим пьесам.

– То есть со временем в стенах Studio 69 может быть поставлена твоя следующая пьеса?

– Хотелось бы, да. Но для начала посмотрим, как все пройдет с «Фонограммой».

– Как себя чувствуешь, когда снимают с репертуара спектакль по твоей пьесе?

– Спокойно.

– Нет такого: я там что-то не так написал? Или недописал?

– Постановки умирают по разным причинам. Зачем пытаться повлиять на то, на что ты не можешь повлиять?

Сойдешь с ума, если станешь пасти каждый свой спектакль: надо отпускать их на волю.

Отпремьерился – иди и пиши дальше.

– В каком жанре ты предпочитаешь писать?

– В разных: эту историю можешь рассказать вот так, а эту – вот так. Это забавно. Очень. Это такая игра.

– А тема – это мысль или жизненная ситуация?

– Прежде всего это гвоздь, что-то важное. Это может быть одно слово: «война», «предательство». Начинают возникать зацепки, крючочки – ты замечаешь разные мелочи, они у тебя откладываются, а потом разворачиваются в какой-то сюжет.

– У Набокова любимое слово: «нежность». Вот он, его гвоздь. На который сложно что-либо повесить.

– У него такой язык! Можно просто пить этот язык…

– А драматург, даже если захочет описать пейзаж дивным языком – не сможет. Потому что не имеет права.

– Да, нам ничего такого нельзя. И это трудно. Не знаю, может быть, я еще приду к прозе. Мысли есть всякие – есть сюжеты, есть разработанные уже, спланированные вещи. Но пока я до них не добрался.

– Если игра, то пока вот такая – для сцены?

– Да, но я очень серьезно к ней отношусь. У меня есть пьеса «Солдат», один человек ее прочитал и сказал: слушай, они же там все мертвые с самого начала, с первого действия! Вот такие вещи – уже не игра. Это реквием.

– Каким будет слово-гвоздь в твоей следующей пьесе?

– «Корни». Корни, которые нас связывают с местом, где мы находимся. Мне всегда это было очень интересно, потому что

у меня нет земельных корней. Меня родители привезли из Кировограда в Лиепаю совсем маленьким, то есть я родился на Украине, говорю по-русски и живу в Латвии.

У меня нет привязки к месту, а ведь многие наши поступки диктуются традициями, генетическим кодом народа. Пьеса должна получиться веселой, и называться она будет «Ланцелот».

Источник