Ярослав здоров личная жизнь

“Бог дал голос. Плюнул Бог сверху и попал на голову не того человека!”, – негодующий выплеск Агрессивного Зрителя. Зачем эта злость? “Неужели не умеем мы по-доброму?” Думаю, умеем. Я самолично благодарю… Надеюсь, свет и нежность нам придется больше по серд­цу, чем глупость и агрессия.

Каркнула курица – знает вся улица

Ярослав Здоров. Я приехал в Москву в 1991 году на конкурс актерской пес­ни имени Андрея Миронова. После этого конкурса у меня появилась масса вся­ческих приглашений и предложений. В результате хитросплетений судьбы я ока­зался в театре небезызвестного композитора Алексея Рыбникова, приняв участие в его опере “Литургия оглашенных”. К сожалению, я проработал недолго у Рыб­никова, во-первых, потому что партия была маленькая, а во-вторых и в главных, из-за отсутствия прожиточного минимума, из-за отсутствия жилья. В общем-то, я уже решал поворачивать оглобли, возвращаться в Ташкент. Я себя подготавли­вал морально к тому, чтобы вернуться.
И как-то вечером раздался звонок. Я подошел к телефону, снял трубку. Незна­комый голос меня спросил: “Ярослав?” – “Да”. – “Это Виктюк”. А дело в том, что Роман Григорьевич раньше что-то слышал обо мне, потому что на конкурсе ак­терской песни были актеры из его Театра. Мир тесен, а творческий мир тесен еще более. Это своего рода деревня: каркнула курица – знает вся улица. Все знали, что появился такой человек, такой голос. С Курмангалиевым у Виктюка уже были проблемы. Финансовые, наверное… И они, вероятно, подыскивали какую-то альтернативу ему. Уже тогда, на конкурсе, меня пригласили на спектакль с целью знакомства с Виктюком. Мы познакомились, он попросил меня что-нибудь спеть. После этого он решил еще раз со мной встретиться, но не получилось у нас еще раз… Я даже не помню, почему мы не встретились, – просто пропали из поля зрения друг друга.

Прошло два года с тех пор, и вот – этот вечерний звонок. И приглашение. Я пришел на встречу в его репетиционную аудиторию. И они с Маковецким прос­то-напросто сели передо мной, Виктюк вытащил пьесу “М. Баттерфляй”, сказал: “На, попробуй почитай…”. А я даже не знал, для чего он меня приглашает. Так все и произошло. Я не стал задавать вопросов: почему “М. Баттерфляй”, по какой причине он приглашает меня на эту роль? Ведь блистательно играл Курмангалиев, он снискал успех, стал любимцем публики.

Для Москвы того времени это был действительно шоковый спектакль, потому что он возник на волне общих перемен. Разрушалась страна потихонечку, еще не так сильно, не так болезненно, но все же разрушалась. Психология общества еще не была готова воспринимать этот спектакль. И поэтому был шок, был бум, пуб­лика ломилась на “М. Баттерфляй”. И не было билетов.

Эрик благодаря этому спектаклю сделал себе хорошую карьеру. До “М. Баттер­фляй” его знал узкий музыкальный круг. И когда мне предложили играть после него, я не смог отдать себе отчет в том, на что подписываюсь. Для меня это было просто начало чего-то нового, новым периодом в жизни.

Образ моей жизни

Ярослав Здоров. Ну и что? Начались репетиции. Я раньше никогда не ре­петировал с настоящим театральным режиссером, а ведь я закончил театраль­ный институт в Ташкенте. Виктюк был первым серьезным режиссером, с кото­рым мне довелось встретиться по профилю театрального искусства. Я заканчивал институт, совершенно не подозревая, что у меня могла бы быть совершенно дру­гая жизнь.

Хотя голос у меня был всегда. Вот как я встал на ноги, наверное, с тех пор и пою. Голос – это естественный спутник моей жизни. Я могу сказать, даже более того… Как бы мне выразиться, чтобы это не звучало вульгарно… У меня имелись про­блемы со здоровьем, были не в порядке бронхи и трахея, и я не мог полноценно звучать. Так было ощущение, что я покинутая женщина, которая всю жизнь была замужем, жила с семьей и у которой вдруг произошли проблемы в жизни. Я впер­вые почувствовал, что смысл моего существования заключается именно в музы­ке, в голосе, в пении. И ни о чем другом на самом деле я никогда даже не думал. Голос – это образ моей жизни.
Я мечтал о сцене, но я не знал, что мой голос – действительно что-то серьезное. И мне никто не мог сказать, что это редкий голос. Мне говорили, что он превра­тится после мутации, может быть, в тенор, может быть, в баритон. И надо мол­чать… В этот возрастной период нормальным отрокам, вероятно, больно гово­рить, голос их некрасив, появляется неприятный тембр. Они не могут громко разговаривать, потому что голос ломается, трескается, срывается. У меня этого не было. Я мог спокойно петь. Но, конечно, я помнил своей вокальной памятью, ка­кой у меня был голос в детстве, и слышал, во что он превращается. Я мог срав­нить. Я понимал, что возможности сокращаются, но не знал, что этот голос имеет свое название, свое будущее. Когда начинал дурачиться, изображая какую-ни­будь оперную примадонну, мне говорили: “Тебе надо молчать, тебе нельзя петь!” Я искренне не понимал, почему мне надо молчать, когда хочется петь. Я это к тому говорю, что у меня не было никогда резких физических ощущений этого переход­ного периода.

Так вот, в связи с тем что мне никто не мог объяснить, что мне стоит всерьез заняться музыкой и вокалом, я занялся поступлением в театральный институт. И я его закончил. Естественно, что в Ташкенте я не мог получить должного обра­зования ВУЗа. Я получил только бумагу об окончании. Но я рад этому, потому что, если бы узбеки занялись моим образованием, результат был бы весьма пе­чальный. Слава Богу, ничего страшного не произошло. И все мои радивые одноклассники сейчас, наверное, рожают детей и воспитывают их. А я продолжаю свою жизнь на сцене. То есть я занимаюсь тем, чем хотел заниматься. В сущности, театр тоже имеет место в моей жизни. В связи с тем что моя жизнь с 1991 года обрела качественно новое состояние, театр превратился в нечто прикладное. Виктюк, Фокин, Штайн… Но я не драматический актер, я певец. И пение дарит мне опять-таки встречи с такими выдающимися режиссерами, о которых мечтал бы любой актер.

Актёры как женщины

Ярослав Здоров. Возвращаясь к “М. Баттерфляй”… Я видел спектакль с Курмангалиевым. Когда я вышел из зала, почувствовал, что рано или поздно этот спектакль будет иметь ко мне непосредственное отношение. Это чувство возникло на каком-то необъяснимом уровне. Смешно: “предчувствие его не об­мануло”. Это как раз из той серии.

Моя эйфория длилась недолго. Довольно скоро начались сложности – в смыс­ле негатива по отношению ко мне. Но это второстепенная закулисная жизнь, что о ней рассказывать? Ведь в конечном итоге мы выходим к зрителю, зритель хочет видеть результат. Результат – это творчество, а не то, что происходит за кулисами. Какие-то там костюмеры, монтировщики, отношения…

К сожалению, благодаря тому что Виктюк воспевал зло, очень много зла было в его Театре. Зла человеческого… Люди просто получали от него удовольствие, они радовались тому, что им все дозволено. В какой-то момент даже я поддался этому. Не хочу сказать, что я Ангел, воплощение альтруизма и добродетели, но я был совсем другим человеком до того, как пришел в Театр Виктюка. Я был про­винциалом, в хорошем или плохом смысле этого слова. И меня не любили, потому что я был не таким, как они. А почему они должны были меня любить? Для того, чтобы они меня приняли, я должен был бы уподобиться им. Стать Эриком Кур­мангалиевым, который мог с ними распивать и устраивать дебоши. Я другой че­ловек, у меня этого просто не получилось. Но весь негатив существовал потому, что его провозглашал Виктюк. Пусть негласно… Но это было можно. Так что же мне горевать о таком человеческом беспределе?

Да, меня восприняли в штыки. Когда я согласился принять участие в спектак­ле вместо Курмангалиева, я не учел всех тонкостей. Даже московская публика сначала воспринимала меня достаточно холодно. И это продолжалось длитель­ный период времени. Спектакль шел четыре раза в неделю. Первая премьера со мной состоялась в Киеве, специально для того, чтобы попробовать. Если уж про­вал – так только 6 не в Москве. Московская публика очень злая, надо сказать. И критика. Я не знаю, откуда берется это паскудство. Из-за непонятных, смеш­ных амбиций, из-за какой-то недоразвитости они пишут: “Плохо, плохо, плохо”. А что плохо? Объяснить не могут. И соревнуются – кто поострее, похлестче за­денет. Вот в этом им мастерства не занимать. А на то, чтобы оформить какое-то умное, во всяком случае интересное размышление по поводу своих впечатлений, их не хватает. Да не только критика, но и публика меня восприняла очень тяже­ло. Но, во-первых, поздно было отказываться, а во-вторых, мне уже и не хотелось этого делать. Сначала я ощущал обиду. Я понимал, что вроде нравился им, но сложившиеся стереотипы были настолько сильны в аудитории, что они перекрывали здоровое творческое начало в зрителе, то начало, которое делает зрите­ля и актера соучастниками. Вот я, например, с некоторых пор прихожу в театр или в консерваторию – и перестаю быть, грубо говоря, профессионалом. Я не хочу быть профессионалом, я хочу быть обыкновенным зрителем, обыкновен­ным слушателем. Это мне помогает лучше понять и не заблудиться в своих впе­чатлениях. Когда ты приходишь в театр с амбициозном началом, ты просто-на­просто врешь самому себе. Появляются ревность, зависть – весь этот ужас. И его хоть отбавляй и в критиках, и в представителях творческой среды, он дает им отвратительную способность отравлять жизнь и умерщвлять всякие интерес­ные начинания.

Конечно, я поздно понял, что значит вводиться в спектакль после человека, который снискал себе зрительскую любовь. Но я столько вложил в него своей души… Это была отдельная жизнь, маленькое озарение в моей жизни, и я дол­жен был доказать самому себе, что я способен достучаться до сердец даже такой амбициозной аудитории, как московский зритель. И я это сделал. На “М. Баттер­фляй” никогда не было пустых мест, никогда. Переполненные залы, овации и, в конце концов, цветы. Это показатель, да? Я не буду греха таить, каждый актер хочет, чтобы ему дарили цветы, каждый актер хочет, чтобы у него был успех. Актеры как женщины, они хотят нравиться. Они хотят, чтобы их любили, чтобы им делали комплименты. Они могут не сознаваться в этом, но все равно в глуби­не души они знают, что лгут. Им хочется нравиться публике. И мне точно так же этого хотелось, и было очень обидно за мой первый поклон в Москве. Я помню, как Курмангалиева забрасывали цветами. Даже Маковецкого, которого хорошо знает московская театральная публика, по-моему, задевал успех Курмангалиева. Потому что у него был дикий, бешеный успех. Я опять-таки подчеркиваю, что надо отдать должное тому, что это было удачное стечение обстоятельств. Время располагало. На моем первом спектакле в Москве было обратное – как раз Сере­же Маковецкому в этом смысле повезло: все цветы дарили ему. А я, главный ис­полнитель, оставался как некоторое бесплатное приложение к нему, в нагрузку. После такого можно было бы, конечно, повернуться, оскорбиться и уйти. Я этого не сделал. Потому что я уже любил спектакль, мне казалось, что у него большое будущее. Самое главное, что я хотел в тот момент пересилить собственные амби­ции, собственные обиды и сделать этот спектакль своим. Я решил обратить эту ошибку в опыт, направить ее в положительное русло. “Да, сейчас мне обидно, горько, допустим… Но это же дико смешно – мне обидно за то, что мне цветы не подарили. Это же глупо”. Хотя это меня действительно обижало. Но прошло не­сколько спектаклей, и ситуация изменилась. Я почувствовал, что наступил момент, когда Москва начала меня принимать. Принимать мой образ.

Образ Сонг Лилинг Курмангалиева был иным. Начнем с того, что Эрик – это совсем другой человек. Для него и ставился этот спектакль, бралось во внимание то, что он действительно азиат. Он казах – у него раскосые глаза, восточная вне­шность. Он по всем статьям вписывался в координаты пьесы. Характер его героя был более демоническим. Более односложным, скажем так. Даже если бы я захо­тел какую-то фурию из себя изобразить, то у меня бы просто не получилось. Мне хотелось совершенно другого. Я тогда не думал, чего именно мне хотелось, я прос­то делал то, что мог. В том и заключалась вся прелесть, что у меня было совершен­но другое существо.

Честно говоря, я порвал свои взаимоотношения с Виктюком. Дело в том, что так нескладно сложилась жизнь – наши отношения переста­ли быть дружескими. Я ушел из Театра, когда понял, что это действительно так. Я принял решение в один прекрасный момент: “С сегодняшнего дня это мое про­шлое. Я не хочу туда возвращаться”. Но, конечно, были еще и внутренние пробле­мы, чисто житейские, бытовые, которые ускоряли принятие решения о расстава­нии с этим Театром, о растворении его в вечной памяти. Но для меня болезненным является вообще всякий уход. Театр Виктюка не был для меня шарашкой, он был действительно участком жизни, и достаточно интересным, увлекательным, дол­гим. Два года я работал у Виктюка. Для меня это много. Я не драматический актёр, который в своем театре может прослужить всю жизнь, которого вперед нога­ми из театра вынесут. Это другие отношения. Для меня Театр Виктюка стал действительно важной вехой в творческой жизни. И принять такое решение мне было сложно и больно, но я понимал, что нужно поставить определенную точку. И только после этого появится новый участок в жизни, новый этап. Пережить разрыв с “М. Баттерфляй” мне было трудно. Я все время вспоминал этот Театр, свой текст, он мне даже во сне снился. Вспоминал переполненный зал, ярусы, люстру, аплодирующую публику. Это совершенно необъяснимые чувства. К со­жалению, такова профессия, такова творческая жизнь, она не может быть только прекрасной и сладостной. Моя жизнь как раз очень сложна, потому что у меня нет продюсеров, менеджеров, целого штата людей, которые бы на меня работали. Или хотя бы одного человека, который занимался бы профессионально моей жизнью. Все в моей жизни происходит по воле Божьей. Это не странно, это как раз нормально. И дай Бог, чтобы так и продолжалось. Хочу в это верить. Тем бо­лезненнее для меня подобные разочарования. Обо мне услышали, я пришел, мне создали ситуацию – хорошо, если так… Но здесь ситуацию мне создала сама жизнь. Поэтому больнее, острее для меня было расставание.

Было ли разочарование в личности Виктюка? Да. Но ведь об этом говорю не только я, об этом говорят многие актеры. Я один из тех, которые не так сильно с ним связаны. Есть актеры, которые с ним прожили достаточно долгую жизнь. И они говорят то же самое о нем, хотя все равно продолжают его любить. У меня этой любви уже нет. Он сделал мне больно. Хотя я отдаю ему должное, он сделал кое-что еще. Он дал мне “М. Баттерфляй”, у меня появилась возможность получить огромное удовольствие от работы в этом спектакле. Но я не могу сказать, что у меня осталась хорошая и теплая память об этом. И я не могу сказать, что сейчас с удовольствием туда вернулся бы или же, что я тоскую об этом времени. Нет. Это острый и болезненный этап, он достаточно быстро прошел. Не было у меня ломки, как у наркоманов, когда они пытаются воскресить свою нормаль­ную жизнь. Почти не было – немножко, очень коротко и ясно. Было – и прошло. Этот этап в моей жизни дал мне возможность расширить свою аудиторию, найти своих потенциальных слушателей, дал возможность ощутить себя актером, ар­тистом. Это такое счастье!