Юрий коваль личная жизнь жена дети

В Юрия Коваля я была влюблена еще задолго до встречи с ним. Я была влюблена в его волшебную прозу , в его огромный, разнообразный, фантастический, удивительно веселый и грустный мир.

Я делилась им азартно. С теми, кто уже читал его прозу, мы становились ближе, ведь у нас был общий объект восхищения.

Тем же, кто впервые о нем слышал, я настоятельно советовала почитать его, и искренне завидовала их предстоящим часам удовольствия, мысленно расписывая их по минутам:

Вот сейчас она (он) раскроют книгу, вот сейчас прочтут первую строчку: «Что мне нравится в черных лебедях, так это их красный нос», и улыбнутся. И улыбка не будет сходить с их лиц до самой последней страницы. И даже потом, вспоминая о прочитанном, будут улыбаться снова и снова.

И вот – Киев. Неделя детской книжки. Гостиница «Москва». Толпа писателей в комнате администрации в ожидании выдачи ключей от номеров. К одному из них и подвел меня Сережа Иванов:

Представил меня Юре и неожиданно добавил, – «Кстати, в Киев прилетела только ради того, чтобы познакомиться с тобой».

Хотя последняя реплика показалась мне не совсем точной, я не стала возражать.

Юра взглянул на меня с веселым любопытством и строго, я бы даже сказала, грозно, произнес: «Ну, держись»!

Удержаться было сложно.

Вечером, после записи на радио, после всех выступлений, мы, большой писательской компанией, собрались в номере Сережи Иванова.

Юра оказался блестящим рассказчиком. Удержаться от хохота не мог никто. Уже болели скулы, катились слезы, в изнеможении сползалось со стула и хотелось пощады, но Коваль не щадил. Слегка усмехаясь, он сыпал одну байку за другой, и конца им, казалось, не было.

Очень сложно передать на бумаге хоть один из его устных рассказов.

Без его неподражаемой интонации, без его интригующих, специально затянувшихся, пауз, без его хитроватого, медленного переходящего от одного слушателя к другому, взгляда, в предчувствии очередного взрыва хохота, рассказ превратится в блюдо, хоть и изысканное, но без специй.

Потом появилась гитара. Юра запел. И это тоже было прекрасно.

…В день отъезда я прогуливалась по перрону вокзала и с отчаянием молитвы напевала песню, впервые услышанную в исполнении Коваля: «Не покидай меня, весна».

Было нестерпимо грустно. Кончился праздник. Невиданный и неслыханный ранее, яркий, веселый и прекрасный праздник общения с Юрой Ковалем.

В те печальные минуты я и не предполагала, что этих праздников будет еще очень много в моей жизни, что мы подружимся семьями, и будем встречаться часто. Что даже тогда, когда Юры не станет, очутившись в какой-нибудь компании, и разговорившись о литературе, я буду зажигаться и светиться при упоминании имени Коваля, и рассказывать – делиться воспоминаниями, превращая обыкновенный, будничный вечер в праздничный.

…Коваля любили решительно все – писатели и читатели, дети и взрослые, мужчины и женщины, люди простые и люди в шляпах. Любили собаки, кошки, птицы, рыбы, бабочки, деревья, травы, звезды и облака.

Коваль любил решительно всех и всё. Он был неправдоподобно, потрясающе талантлив в любви ко всему живому и неживому.

И реализовывал этот дар в прозе, живописи, скульптуре, в музыке и, конечно же, в общении. Он любил и умел делиться. Его талант имел особое свойство – им заражалось всё окружающее.

При этом он был удивительно, по-детски неуверен в себе.

Однажды он позвонил в Казань и попросил приехать меня в Москву, и обязательно захватить с собой Великого Бубу, так он называл моего десятилетнего сына. Дело оказалось в том, что в Союзе писателей, в секции детской литературы, намечалось мероприятие «Обсуждение творчества Юрия Коваля». Мероприятие ни для чего, просто так, чтобы функционеры от литературы поставили очередную галочку.

Но Юра волновался искренне: «Надо собрать побольше близких друзей, понимаешь? И
мне позарез нужна твоя с Бубой поддержка. Ведь обсудят, шельмы, как пить дать,
обсудят. И вам придется меня как-то защищать».            

(Мои сын любил рисовать и ходил в художественную школу. При любой возможности я брала его с собой в Москву, в мастерскую Коваля. Именно у него Буба впервые написал натюрморт масляными красками, научился работать с эмалью. Обжигать изделия они ездили на кастрюльную фабрику. В общем, он стал Юриным учеником и другом).

Конечно же, мы приехали. Зал был переполнен близкими друзьями. Каждый выступил, находя свои, собственные, слова восхищения и признательности автору потрясающей прозы.

Юра слушал всех очень внимательно и очень серьезно.

После того, как «Обсуждение» закончились, все направились в ресторан Центрального дома литератора.

По дороге Юра подходил к каждому, благодарил. Нам он сказал: «Друзья мои, если моя благодарность к другим, пришедшим в этот день поддержать меня, и имеет какие-то разумные границы, то к вам благодарность моя не имеет границ. Ведь вы приехали издалека. А сейчас пришло время расслабиться, посидеть и выпить. Поскольку перепуган я не на шутку, скрывать не буду».

…Как-то раз, пообедав в ресторане ЦДЛ-а, я встретилась в фойе с Юрой, он тоже шел обедать. При встрече, как всегда, чмокнула его в щеку.

«Чеснока маринованного наелась»? – равнодушно поинтересовался Юра. Я охнула и инстинктивно прижала ладонь ко рту.

«Ничего, ничего»… – снисходительно произнес Коваль, и добавил совсем уже ошеломляющее: «Тебе идет».

Юра был мудр. И его уроки запоминались на всю жизнь.

Однажды я вбежала в его мастерскую, чуть ли не в слезах. Поссорилась с мужем, и стала ябедничать Юре, что муж меня не ценит. Что я отпустила его учиться на курсы, взвалив на себя все – хозяйство, воспитание детей, материальное обеспечение… Что пашу, как пчелка, с утра до ночи…. А он придирается к мелочам, вечно чем-то недоволен…

– Ляг на диван и лежи, – веско, но не совсем понятно, сказал Юра.

– То есть? – растерялась я.

– А так. Не делай ничего. Лежи на диване и плюй в потолок.

– А как же дети? А чем кормить? На какие деньги одевать, обувать? На что за границу ездить?

– Тогда встань с дивана и работай.

Я молчала, осмысливая.

– Друг мой сердечный, – продолжил Юра, смягчив интонацию. – Тебе нужно определиться, в каком мире ты живешь. Если мир для тебя – базар, торгуйся до последнего, не щадя живота своего. Если твой мир – мастерская, а я склонен думать, что это именно так, то твори. Твори на радость себе и людям.

Юра, как бы в недоумении, пожал плечами, и театрально протянув руку вперед, повторил с некоей долей пафоса:

– Твори! Кто ж тебе мешает, ядрена вошь?

Я рассмеялась.

Потом Юра начал расхваливать мне моего же мужа. Как он талантлив, как обаятелен и тонок. Но и раним, конечно. И порой не без капризов, как всякая творческая душа.

Вечером он отправил нас, еще слегка дующихся друг на друга, в театр Советской Армии, договорившись с тещей – актрисой Савельевой о контрамарках. После театра пригласил к себе.

Оставив меня в зале с Наташей – своей женой, увел моего мужа на кухню.

Оттуда слышалось: « …и порой не без капризов, как всякая творческая душа»…

Я догадалась, что речь на этот раз идет обо мне.

Юра был удивительно отзывчив, открыт для каждого.

Однажды Сергей Иванов покритиковал его за общение с неким, недостойным человеком, кажется, педагогическим деятелем. В свойственной только ему манере, пожимая плечами и разводя руки в стороны, Юра покаялся: «Что поделаешь, Серж!

Подсунули»!

Иногда Юра озадачивал. Непонятно было, то ли он, действительно, настолько наивен, то ли ему просто захотелось похулиганить.

Вспоминается такой случай.

Шли 80-ые. В одной из поездок, Коваля и еще нескольких писателей, пригласили в
местный обком. Угощали, поили. В перекуре Юра со своей неизменной трубкой подошел
к окну. Выглянул – увидел крупную, гранитную фигуру, стоящую к обкому спиной. И
простодушно поинтересовался:                                                                                      ,

– А это что за х… тут торчит?

Обкомовцы оцепенели.

Кто-то из коллег потом, уже в гостинице, спросил:

– Да ты, что, Юра, действительно не знал, что перед обкомом должен стоять Ленин?

Коваль ответил, разводя руки в стороны:

– А откуда я мог знать?

Что касается слов из ненормативной лексики, то Коваля без них представить сложно. Но и они звучали из его уст талантливо. И чаще с оттенком восхищения, чем возмущения.

Хмурым, слякотным, зимним утром ехали мы с Юрой в какое-то издательство. Опаздывали. Попали в пробку. Наконец-то, машины двинулись. Одна, перед нами, на которой красовалась табличка с надписью «Шипы», замешкалась.

«Ну, ты, х… шипованный»… – пробурчал сонный, хмурый Коваль.

Я расхохоталась.

Юра тоже немного ожил, усмехнулся:

«Чего ты смеешься? Написано же – «Шипы»…

Дескать, он не погрешил против истины.

Позвонила я как-то Юре в Москву, просто так, узнать, как дела.

– Плохо, – сказал Коваль. – Не знаю, как там у вас, на Волге, но в Москве стоит убийственная жара. Заниматься ничем невозможно.

Я пригласила его к нам, пожить на даче, все-таки там попрохладнее.

– Я бы, пожалуй, поехал, – ответил Юра, – но лень мне с места сдвинуться. Жара овладела мной, как хандра.

И рассказал про то, что под Москвой, в деревне Плутково, продается приличный дом, вот туда бы у него хватило сил добраться, не смотря ни на жару, ни на хандру.

Дом стоил недорого, всего 2000 рублей, но у Коваля таких денег не было. Правда, скоро он должен получить гонорар, и довольно крупный, но когда еще это будет. В этот же вечер я села на поезд, повезла Юре деньги на покупку дома в Плутково.

Прошел год. Домом Юра был очень доволен. И постоянно звал погостить и даже обижался, что мне всегда не хватало времени на отдых.

И вот, мы – я и сын, все-таки собрались. Вернее, Юра с утра уехал с Бубой и с женой Наташей, а я должна была подъехать вечером.

Коваль подробно все объяснил, какая электричка, какой автобус.

Но я приехала на Жигулях. Подвез меня некий Костик. Совершенно незнакомый человек.

А дело было так. У меня, как у члена Союза писателей СССР, имелась такая привилегия. Я могла отовариваться дефицитными книгами в книжной лавке писателя. Такие книги на черном рынке продавались в десять, двадцать раз дороже номинала.

Подвозил меня в этот вечер к книжной лавке тот самый Костик, который просто подрабатывал частным извозом. По дороге разговорились о книжках. Костик поведал мне с возмущением о том, какие деньги у него уходят на покупку хороших книг. И я предложила ему такой вариант:

Я завожу его в лавку, он покупает там кипу книг по госцене, и за это отвозит меня в Плутково.

Костик был счастлив, и довез меня, что называется, с ветерком, хотя путь был неблизкий, километров 70 от Москвы.

Дом Коваля нашли легко. Посигналили.

Юра вышел встречать. Подозрительно взглянул на Костю. Спросил шепотом:

– Кто таков?

– Костя.

– Много заплатила?

Я покачала головой.

– Такая любовь?

– Опять не попал.

– Бедный Костик. Бедный Костик, – почему-то стал сокрушаться Коваль.

И уже потом, когда я объяснила, что Косте, в сущности, крупно повезло, Юра продолжал сокрушаться, вероятно, по инерции.

В Плутково было замечательно. Коваль писал тогда своего «Суер-Выера».

Напишет главу, а потом читает нам, проверяя, как мы реагируем. Мы, разумеется, хохотали от души.

И еще мы купались, собирали грибы, удили рыбу.

Казалось, что каждую травинку, каждую козявку Юра знает по имени-отчеству. Что уж там говорить про деревья, птиц и рыб.

Вечерами он рисовал нам на листочке расположение звезд в созвездиях. Проверял, насколько хорошо мы запомнили их названия.

Затем выходили на крылечко и, вглядываясь ввысь, находили уже знакомые созвездия в небе, радуясь, как первооткрыватели. Юра радовался вместе с нами, и было непонятно за кого больше. За нас, которых он познакомил со звездами. Или за звезды, которых он представил друзьям.

– Пора, мой друг, заняться тебе делом», – сказал как-то Юра Бубе, после того, как они вернулись с рыбалки. – Этот язь просто требует, чтобы память о нем была увековечена. Увековечивать придется тебе.

И Юра принес ножи для резьбы, деревянную доску, водрузил рыбину на стуле в профиль и объяснил Бубе технику вырезания барельефа.

Мы с Наташей готовили обед. Юра писал. Буба увековечивал. Тихо тикали часы с кукушкой.

Вдруг Буба произносит: «Дядя Юр, я, когда вырасту большой, отращу себе бороду, как папа».

Юра поднял голову, рассеянно кивнул, как бы одобряя, и вновь погрузился в свою прозу.

Прошло несколько часов. Мы пообедали и собирались на прогулку в лес.

– Вынеси помойку, Борода! – вспомнил Юра перед выходом из дома.

Всем был хорош дом в Плутково – просторен, уютен. Правда, удобства находились в огороде.

Или орошаешь землю под кустом смородины, или идешь с лопатой удобрять землю под яблонькой.

Но вот Юра, наконец-то, закончил строительство будочки, и даже вырезал окошечко в виде сердечка на самом верху дверцы. Уборная получилась – загляденье! Светла, чиста, и пахло от нее свежим деревом. На дверях ее зачем-то висел объемный замок, а ключи от него Юра хранил при себе.

Первой приспичило Наташе, и она без затей попросила у мужа ключ от свежеиспеченного строения.

– Не дам, – скорбно поджав губы, произнес Юра, и устремил свой взгляд в сторону леса.

– Почему? – не поняла Наташа.

– Загадите.

За несколько часов до отлета в Израиль мы, всей семьей, сидели на кухне Ковалей. Прощались. Конечно же, было очень грустно.

– Дядя Юр, времена-то другие, не то, что раньше. Нас даже гражданства советского не лишают. Будем летать друг к другу. Будем встречаться. Чуть больше трех часов лету! -пытаясь как-то оживить обстановку, успокаивал всех нас Буба. Юра молча покачивал головой из стороны в сторону.

Телефонные разговоры с Россией стоили тогда очень дорого. Я писала письма. Получила и от Юры несколько коротких записок.

Прошли три долгих года.

Наконец-то у меня появилась возможность слетать в Москву.

Я позвонила Ковалям прямо из Шереметьева и узнала от его тещи, что Юра месяц назад скончался от инфаркта.

На сороковой день я прилетела в Москву, все родные и друзья Юры собрались у него в мастерской.

Начались воспоминания. А про Юру невозможно вспоминать, не улыбаясь.

Каждый имел свою, особо смешную историю, связанную с Юрой. Они сыпались, как из рога изобилия.

И в общем хохоте слышались сдержанные усмешки Коваля. А мысль, что его нет, становилась абсурдной, невозможной.  

И тоска, захватившая мое сердце в тиски, отступила.