Михаил львовский биография личная жизнь

Государственная премия РСФСР имени Н.К. Крупской (1981) — за сценарий фильма «В моей смерти прошу винить Клавау К.» (1979).
Премия ЦКДЮФ имени Горького (1975).
Премия СК СССР (1980).
Приз МКФ (1976).

последнее обновление информации: 31.10.16

Есть авторы, имена которых у всех на слуху, но произведения их мало кто читает – (печальный удел многих «классиков» – в кавычках и без), а есть авторы, имена которых малоизвестны (а то и совсем неизвестны), но произведения их у всех на устах.
Разумеется, в театральных и кинематографических кругах имя М.Г. Львовского (22.07.19 – 30.10.94) известно: он автор пьес «Димка-невидимка» (совместно с Вадимом Коростылевым), «Друг детства» и других, в 1960-е годы шедших во многих театрах; ему принадлежит авторство сценариев известных фильмов «Я вас любил» (реж. И. Фрэз), «Точка, точка, запятая» (реж. А. Митта), «Это мы не проходили» (реж. И. Фрэз), «В моей смерти прошу винить Клаву К.» (реж. Н. Лебедев и Э. Ясан, Госпремия СССР 1981 года) и других, пользующихся неизменной зрительской симпатией многие годы.
Ну, а песни Львовского (их он написал свыше 300 вместе с Николаем Богословским, Исааком Дунаевским, Альфредом Шнитке, Геннадием Гладковым, Михаилом Таривердиевым…), сойдя со сцены или экрана, давно «пошли в народ». Достаточно вспомнить самую известную из них:
На Тихорецкую состав отправится,
Вагончик тронется – перрон останется…

В сущности, любой сценарист, равно как и поэт-песенник, обречён на «закадровое», почти анонимное существование: увы, зрителю (слушателю) так часто нет дела до тех, кто им доставил эстетическое наслаждение, но сам, по правилам игры, остался в тени. Что ж, в этом есть, наверное, высшая логика и справедливость: ты должен полностью раствориться в своём творении, бескорыстие – условие служения искусству, и быть знаменитым, действительно, – некрасиво.
Ролан Быков, один из ближайших друзей Михаила Григорьевича, после смерти Львовского написал о том, что «в наше время расцвета интеллектуальной и творческой бижутерии» (очень точное определение!) помочь узнать, кто мы такие, может только «человек высокого предназначения и чистых рук» – такой, каким был М. Львовский.
Понятно, что такой человек, в какую бы эпоху он ни жил, не может не быть в оппозиции (если не внешней, так внутренней) к власти, причём власть своим собачьим чутьём эту оппозиционность за версту чует, даже если человек внешне никак себя «властителям и судиям» не противопоставляет.
Не был исключением и Львовский. Перед войной Михаил учился в Литинституте у Ильи Сельвинского и был «одной шестой той компании, которая несколько изменила ход развития советской поэзии» (Б. Слуцкий). В компанию, кроме Бориса Слуцкого, входили также Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Давид Кауфман (Самойлов) и Сергей Наровчатов. Юноши намеревались не только «переделать в поэзии всё по-своему» (М. Кульчицкий), но замахивались на большее – через литературу влиять на общественный климат, весьма загрязнённый, по их мнению, славословиями и фальшью (вспомним «Разговор с т. Сталиным» и поэму «На правах рукописи» того же Кульчицкого). Самое замечательное, что ребята не считали нужным особо скрывать свои несовпадения с «генеральной линией партии» (и это после 1937-го года!). Михаил Григорьевич рассказывал, как однажды он (некоммунист и некомсомолец) даже «вылез» на открытом партсобрании с требованием «откровенного марксизма» взамен фальшиво-начетнического, призвал не мириться с «халтурой» – засильем лжи и бездарности в литературе, а в качестве тех, у кого надо учиться, назвал полуопального Бориса Пастернака и опального Всеволода Мейерхольда (тогда уже находившегося в застенках НКВД, о чём молодой поэт не знал, но, несомненно, знал о его травле в советской прессе). За такие речи студент не угодил за решётку, видимо, только по одной причине: начальству не хотелось выносить сор из избы, а «настучать» в «органы» никто не догадался, т.к. услышано это было не на «тайной вечере», а на открытом (!) партийном собрании, где наверняка вёлся протокол и было достаточно нужных «ушей».
Тогда, в 1939 году, Михаил Львовский написал в поэме «Маяковский»:
Иду по склонам унылых лестниц.
Чтоб, ощутив наступленье весны,
Петь абсолютно вредные песни,
Смотреть абсолютно чуждые сны…

И далее: «Я – недоверчивый, как вопрос…» Не доверяли «лобастые мальчики невиданной революции» «газетной дребедени» (М. Кульчицкий), и все тут.
После партсобрания взбучку дали только комсомольскому «комиссару» Боре Слуцкому. Зато уж в 1949 г., во время борьбы с космополитизмом, Львовского, одного из самых талантливых и необходимых сотрудников детской редакции радио, с треском «выперли» из радиокомитета и до смерти Сталина не брали ни на какую работу и не печатали. Пришлось работать литературным «негром», перебиваться случайными заработками.
В хрущёвские времена, на закате «оттепели», Львовский был запрещен вторично – за пьесы «Друг детства» и «Танцы на шоссе». Он «удостоился» «раздолба» в Постановлении ЦК и в специальном докладе Ильичева, главы Идеологической комиссии партии.
Не будучи диссидентом, Львовский до седых волос так и не научился соответствовать идейным стандартам – думается, потому, что был талантлив и честен. Он не лгал. Не славословил. Не шельмовал «отступников». Не делал карьеры. Зарабатывал литературным трудом. А стихи и прозу «не для печати» писал, как водится, «в стол».
Ещё в конце 1950-х поэт создал стихотворение, как нельзя лучше выразившее саму суть творчества, которое по природе своей СВОБОДНО.
Самогон – фольклор спиртного.
Запрети, издай указ,
Но восторжествует снова
Самодеятельность масс.
Тянет к влаге – мутной, ржавой,
От казенного вина,
Словно к песне Окуджавы,
Хоть и горькая она.
Нефильтрованные чувства
Часто с привкусом, но злы.
Самогонщик, литр искусства
Отпусти из-под полы!

Да, нефильтрованные чувства и мысли тогда расходились, как «фольклор спиртного». По-видимому, даже в худшие, подлейшие времена, по крайней мере, у части населения жажда правды неискоренима и неутолима, как неискоренима и неутолима жажда спиртного у другой его части.
В стихотворении 1964 года «Я писал стихи и плакал» происходит такой разговор лирического героя с белым листом бумаги:
Говорит она: «бедняга,
Надо мною зря не плачь.
Хорошо, что я бумага,
Ну а если бы стукач?
Чем себя стихами мучить,
Лучше нервы береги,
И меня на всякий случай
Обязательно сожги».
Я сказал: «а я не плачу» –
И расправил смело грудь.
«Я тебя, бумага, спрячу,
Хрен отыщет кто-нибудь».
И в такой кромешной дали
Я зарыл бесценный труд,
Что пока не отыскали
И боюсь, что не найдут.

При всей авторской самоиронии, последняя строчка – свидетельство того, насколько небезразлично было писателю – дойдет или не дойдет до читателя его вольное слово. Хотя особенно на счет читателя, то бишь народа, Львовский не обольщался. На смерть Высоцкого он откликнулся строчками:
С вопросом «быть или не быть?»
Ты в положеньи глупом;
Россия любит хоронить
И причитать над трупом.
Она покойников своих
Заносит сразу в святцы,
Ведь опасаются живых,
А мертвых что бояться?
Ты за земной шагнул предел,
Оборвалась дорога…
И в первый раз я пожалел,
Что я не верю в Бога.
Все, как положено, идет,
И места нет надежде…
Ах, есть народ? А что народ?!
Безмолвствует, как прежде.
1981 г.

Власть и народ – увы, вечная тема русской литературы. Вечная, потому что уж больно занятные отношения возникали всю дорогу у двух этих субъектов истории. В архиве М.Г. Львовского сохранилась прозаическая «Притча о бочке и рыжем коне», написанная в 1971 году, в разгар «застоя», во время тихого ползучего сталинизма брежневщины, когда уже «мотали» свой срок крамольные А.Синявский и Ю. Даниэль, равно как и правозащитники, вышедшие на Красную площадь с протестом против ввода советских танков в Чехословакию. В этот период «развитого социализма» тюрьмы с каждым днём пополнялись новыми политзаключенными (хоть и не с такой скоростью, как в период «просто социализма»), а в психушках стали появляться спецпациенты, которым регулярно вводили вызывающий страшные боли галаперидол – лекарство от инакомыслия. 29 декабря того же 1971 года Московский секретариат СП исключил Александра Галича, с которым был дружен Михаил Григорьевич, из своего союза, что стало прологом к выдворению писателя из Советского Союза. А в 1972 году был изгнан из страны Иосиф Бродский… Цензура свирепела и усматривала политические аллюзии даже там, где их ни авторы, ни читатели (зрители, слушатели) не предполагали. Впрочем, цензоры были правы – у нас уже сформировался «самый читающий между строк народ в мире» Ну, а анекдотов о власти, пожалуй, никогда столько не создавалось, как в 70-е годы. Помнится такой: «Сантехника спрашивают: – За что сидишь? – Да пригласили, понимаешь, в одну квартиру отопление починить, а я посмотрел и говорю: «Тут систему менять надо». Ну, меня через час и взяли».
Да, уж такова семиосфера тоталитарного общества, что любое слово и словосочетание может «грозить» тайным подтекстом.
В трёх страничках стилистически филигранно отточенной «Притчи…» Львовского не только стереоскопически точно отразилась хрущевско-брежневская эпоха с ее перманентными «оттепелями» и «заморозками» («оттепель», как известно, вовсе не предзнаменование весны, а лишь случайная пауза между морозами), но, пожалуй, и вся история России. Да и только ли России? Ведь прелесть притчи в том и состоит, что поле ассоциативных «привязок» её безгранично.

Красиков Михаил