Наталья гутман биография личная жизнь
Наталия Гутман – об инструментах, струнах и жизни.
Полная версия интервью с виолончелисткой Наталией Гутман, опубликованного в 2007 году в журнале «Музыкальные инструменты».
Затакт
Наталия Григорьевна Гутман
Родилась в Казани. Отец – Берлин Альфред Анисимович (1912–2002). Мать – Гутман Мира Яковлевна (1914–1982). Супруг – Каган Олег Моисеевич (1946–1990), скрипач, заслуженный артист России.
Сыновья: Мороз Святослав, скрипач; Каган Александр, скрипач, студент консерватории. Дочь – Каган Мария, скрипачка, работает в оркестре в Португалии.
Наталия Гутман Училась в ЦССМШ при Московской консерватории. Окончила Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского (класс профессора Галины Козолуповой), затем аспирантуру под руководством Мстислава Ростроповича.
Завоевала I премию на Международных конкурсах в Вене (1959 г.), в Праге (1961 г.), в Мюнхене (1967 г.) в дуэте с Алексеем Наседкиным. Лауреат 3-й премии II Международного конкурса им. П. И. Чайковского (1962 г.). С 1967 по 1976 преподавала в Московской консерватории. С 1978 — постоянная концертная деятельность во многих странах мира (в России — с 1962 г.).
С тех пор виолончелистка сотрудничала со многими выдающимися солистами, дирижерами и коллективами: О. Каганом, С. Рихтером, Э. Вирсаладзе, Ю. Башметом, А. Наседкиным, А. Любимовым, Э. Бруннером; Венским и Берлинский филармоническими оркестрами, Филадельфийским симфоническим оркестром, оркестрами Мюнхенской и Санкт-Петербургской филармоний, Лондонским симфоническим оркестром, оркестром «Concertgebouw» (Амстердам); К. Аббадо, С. Челибидаке, Б. Хайтинком, К. Мазуром, Р. Мути, В. Заваллишем, Е. Светлановым, К. Кондрашиным, Д. Кахидзе, Ю. Темиркановым, Д. Китаенко, В. Нельсоном.
В творчестве Наталии Гутман сочетаются сольный, камерный и симфонический репертуар – от музыки эпохи Возрождения до сочинений современных композиторов. Она часто выступает в составе трио, квартетов, со струнными ансамблями, в больших циклах сонатных вечеров, составленных ею.
Имена Гайдна и Моцарта соседствуют на афишах ее концертов с именами Дебюсси, Стравинского, Шенберга, Веберна, Бриттена, Штрауса, Мийо, Прокофьева.
— Наталия Григорьевна, какой была Ваша первая виолончель?
— Самая первая? Не помню. Это была восьмушка или шестнадцатая… Она скорее напоминала альт.
— Выступать на большой эстраде Вы начали очень рано. На чем Вы играли? Скажем, с каким инструментом Вы выиграли конкурс имени Чайковского?
— Я играла на инструменте Галины Семеновны Козолуповой, моего профессора. Она думала, что это итальянец, но, кажется, это был голландец. Так мне потом сказали.
— А какие инструменты у Вас были после этого?
— Потом у нее же я купила очень средненькую виолончель – у Галины Семеновны была вторая. И пару лет играла на ней. А после конкурса имени Чайковского мы с мамой поехали в Ленинград – там у меня был концерт. И я думала, что очень богата, потому что у меня была третья премия – полторы тысячи рублей. Мы с мамой не привыкли к таким суммам.
Приехав в Ленинград, мы начали спрашивать у музыкантов, не продается ли здесь виолончель. Полторы тысячи все-таки… Это действительно казалось невероятной суммой. Нам сказали, что есть один виолончелист, но он просто спятил – хочет продать инструмент за десять тысяч.
Конечно, это была совершенно невозможная цена, но мама у меня была человек неожиданностей и в трудных ситуациях она всегда шла до конца. Она сказала: «Слушай, понятно, что денег все равно нет, но мне интересно – что за инструмент может стоить десять тысяч? Давай все-таки пойдем к нему, к этому виолончелисту».
И мы пришли в огромную коммунальную квартиру, такую, которые часто встречаются в Петербурге. Там в двух комнатах жили этот виолончелист и его жена. Он уже на пенсии. И в углу стоит виолончель. И мы услышали историю появления у него этой виолончели. Какой-то невероятный случай.
Этот виолончелист работал в Малом оперном театре. Перед войной к нему пришла женщина и сказала:
«У нас был жилец, но он уехал перед революцией. Мы все ждали, что он вернется, а он не возвращается. Но он оставил у нас такую же штуку, как та, на которой вы играете. Нам не хватает денег, и мы хотели бы ее продать».
Он посмотрел на эту виолончель, заплатил, конечно, какую-то ерунду… Нечестно, в общем-то. И пошел к известному петербургскому мастеру – тогда в Петербурге был такой мастер по фамилии Зейдник. Он, увидев эту виолончель, вскричал:
«Боже мой, это же виолончель Алоиза!»
Владислав Алоиз был очень видным виолончелистом и работал солистом Петербургского придворного оркестра. Он был немцем, и на его юбилей император поручил Зейднику, который тогда был еще совсем молодым, найти для него инструмент. И Зейдник нашел этот инструмент на Западной Украине.
А дальше я села играть, не могла от этой виолончели оторваться, сыграла там все, что могла сыграть. Мама в это время поняла, что все – тут наша погибель. И она стала говорить с этим виолончелистом о цене. Тот говорит, что раньше он хотел половину, но его обидели, ему не поверили, что это именно этот инструмент, а теперь он оценивает ее именно так и ни на копейку меньше. Мама говорит:
«У нас есть задаток».
И мы отдаем эту мою премию, которую считали громадной.
«А остальное мы вам будем высылать в течение года».
Взяли расписку и в полном недоумении ушли – что делать? А виолончель осталась у него.
И мы начали выплачивать ему эти деньги. Брать в долг и выплачивать. Это было зимой, а в июне он скончался. Осталась его жена – довольно странная дамочка. Мы продолжали выплачивать ей. И когда – все в долг! – было выплачено где-то так тысяч восемь, мы приехали с мамой поговорить с ней, чтобы все-таки забрать эту виолончель. Разговор продолжался целый день, она то соглашалась, то не соглашалась.
Но в результате нам все-таки удалось уговорить ее, мы помчались на вокзал и прятались там, боясь, что она нам догонит и снова передумает. Потом мы, естественно, ей все выплатили. Вот такая почти детективная история связана с этой виолончелью, на которой я играла до 2002 года.
— А на каком инструменте Вы играете сейчас?
На Гварнери дель Джезу. Это единственный в мире признанный инструмент работы Гварнери дель Джезу. Считается, что он не делал виолончели. Но после того, как эту виолончель изучили эксперты, выяснилось, что это его ранняя работа. У меня даже есть книжечка, в которой об этом написано.
Мне ее предложило общество Страдивари. Но не только из альтруистических соображений: они хотели бы этот инструмент продавть. Виолончель действительно великолепная, редкая. У нее есть совершенно особые качества.
— А на инструментах из Госколлекции Вы не играли?
Играла, но очень недолго. Потому что я действительно очень люблю свой инструмент. Это так называемый Монтаньяна – потому что подтверждений на Западе, что это Монтаньяна, не было.
— Вы не заказывали экспертизу?
— Нет. Экспертизы, как таковой, не было. Правда, она очень долго была в ремонте у Ватло. И, конечно, была возможность, чтобы он провел экспертизу, но для этого надо было договариваться отдельно. Хотя он и так был очень добр ко мне. Но когда я в конце спросила:
«Вы все-таки можете мне сказать, что это за мастер?»
Он ответил:
«Нет, не могу. Но я эту виолончель очень люблю».
— Почему Вы решили начать играть на другом инструменте?
— Мне стало тяжело для рук. В последние годы у меня есть некоторые проблемы, и я просто испугалась, что сорву себе руки. Моя виолончель – большая, и требует приложения сил. Она и так может звучать изумительно, но для того, чтобы звучало масштабно, на большие залы, все-таки надо стараться.
— В одном из интервью Вы рассказывали, что в свое время вместе с Олегом Каганом двигали душки, экспериментировали…
— Двигали, да! (смеется). Всегда.
— Вы знали, как именно их надо двигать?
— Нет, это происходило интуитивно. Хотя у Олега, конечно, был аналитический склад ума и он анализировал, что происходило и что именно нужно было менять.
— Как Вы считаете, стоит заниматься подобными?
— Вообще – не дай Бог! Но тот, кто заболел этим, уже не может остановиться. Я и сейчас, например, беру виолончель – и мне кажется, что как-то матово она звучит. Передвигаю подставку ближе к низу… Ага, немножко ярче. Потом – нет, не то, надо обратно… Вообще этого нельзя, конечно, делать. Но когда моментально видишь какой-то результат, то втягиваешься помимо воли.
Но я только подставку двигала. Душками занимался Олег. Он был большой мастер: сгибал обычную железную вешалку особым образом, и этой штукой, на которой вешалка висит, он и двигал душку.
— И Вам, и себе?
— Мне так реже. Мне половником уже…
— У Вас есть собственный набор струн, или Вы пользуетесь стандартными аккордами?
— У меня сейчас есть свой набор струн, который я и использую на обеих своих виолончелях. Например, замечательные струны – «Ларсен Солист». Но мне не хватает в них какой-то открытости, яркости. Поэтому «ля» я ставлю Томастик Спирокор.
Но «ре» Спирокор ужасно звучит – поэтому на «ре» я ставлю красный Яргер. Он звучит и красиво, и объемно. А «соль» и «до» у меня стоят Спирокор Вольфрам. Сильные, причем. Когда-то я играла на серебре, но Вольфрам еще более яркий. На подобранном таким образом аккорде я играю уже несколько лет.
— Вы советуете такой набор ученикам?
— Да, конечно. Хотя это зависит от инструмента. Я даже не знаю, может быть, напрасно я мучаю Гварнери, например, этими струнами. Потому что все-таки она очень старенькая и это слишком большое давление для нее. Но в то же время мне не хватает тембра – я не люблю слишком матовый звук. А у нее и так темный тембр, глубокий.
Зато у нее есть одно качество, которое в моей слабее – это «несучесть». Она пробивает любой зал без больших усилий. То есть усилия все равно нужно прикладывать, но она как бы подчиняется. Нажимаешь – но в ней еще остается запас, это не пережим.
— Виолончель – крупный инструмент, и у Вас наверняка часто бывают проблемы с транспортировкой. В каких футлярах Вы носите свои инструменты?
— Я перевожу инструменты только в футлярах фирмы «Аккорд». У меня четыре таких футляра.
— Каким требованиям в принципе должен отвечать виолончельный футляр?
— Нужно, чтобы он был прочный и легкий. И футляры «Аккорд», мне кажется, отвечают таким требованиям. По поводу прочности – конечно, я не проверяла и не ставила его под машину. Но для меня эти футляры – спасение, я уже не представляю, как раньше таскала инструменты.
У меня есть один старый футляр — он самый легкий из тех, которые были, но он один весит четыре или пять килограммов, в то время, как «Аккорд» вместе с виолончелью весит не многим больше.
— На уроках Вы показываете на своей виолончели, или на инструментах учеников?
— На своей, а если нет виолончели – беру у учеников. Иногда я просто специально кладу свою и говорю: ну-ка, дай сюда… Потому что когда человек играет на грифе, когда у него неправильно стоят руки и если он во время игры только чуть-чуть «щекочет» виолончель – это неправильно.
И на этой его виолончели я врезаю в десять раз больше. Говорю: видишь – звучит. Чтобы звук пришел – нужно работать, и это обязательно надо показать.
Хотя есть такие манеры – «не бей лежачего», что называется. Это особенно популярно в западных школах. Они очень осуждают нашу манеру – но я все-таки считаю, что наша школа ближе к сути. Они это называют иногда «нахрап», хотя сами часто играют просто «красивенько», по верхам, что называется.
— Вы употребили слово «школа». К чьей школе Вы относите себя?
— Конечно, к русской.
— А если говорить о конкретных педагогах? Кто был Вашим учителем?
— Роман Ефимович Сапожников, у которого я начинала заниматься в течение первых двух лет, был учеником Семена Матвеевича Козолупова. Я училась у него, потом я училась у Галины Семеновны Козолуповой. Таким образом, я, безусловно, принадлежу к этой ветке.
А с 14 лет я училась еще и у своего дедушки, скрипача. В юности это был, может быть, мой самый главный учитель – Анисим Александрович Берлин. В свое время он учился у Ауэра, а в тот момент был уже концертмейстером Госоркестра. Чистейший музыкант. И к тому же он был гениальным педагогом и воспитателем, педагогом-психологом.
Он как учил меня технологии, так и музыкально воспитывал. Я ему безмерно благодарна. К сожалению, когда мне было 18, он умер. Но четыре года общения с ним были замечательной школой.
После этого я закончила консерваторию у Галины Семеновны, но это уже не открывало для меня каких-то новых страниц. Я просто ее очень любила и уважала – она была интереснейшим человеком.
— Таким образом, самая важная, знаковая фигура для Вас – это Берлин?
— Конечно. Именно, как педагог, как тот, кто со мной занимался. А если говорить о том, кто инспирировал меня, то, конечно, Рихтер. С 14 лет я была абсолютно на всех его концертах.
<Читать интервью целиком>
Источник
Что до амбиций, то их у меня нет!
Недавно в Большом зале консерватории открылся Пятый Московский международный фестиваль Посвящение Олегу Кагану. Его основатель и художественный руководитель – вдова замечательного скрипача, выдающаяся виолончелистка Наталия Гутман.
– Наталия Григорьевна, фестиваль проходит уже в пятый раз. Как родилась его идея? Меняется ли с годами круг его участников?
– Фестиваль родился четыре года назад. К тому времени в Баварии в десятый раз прошел фестиваль, посвященный Олегу, – на первом из этих фестивалей Олег даже сам играл, за несколько дней до смерти. Но в Германии средства на проведение фестиваля найти тоже тяжело, как и здесь. И если бы не наши друзья, выдающиеся музыканты, которые играли и продолжают играть без гонораров, если бы не их любовь к Олегу и память о нем, ничего бы не вышло. Туда, в Кройт, Святослав Рихтер приезжал четыре раза. О гонорарах и говорить не хотел. На таких же условиях приезжал Ростропович. Несколько раз – Марта Аргерих. Плюс наши любимые друзья: Элисо Вирсаладзе, Алексей Любимов, Эдуард Бруннер… Юра Башмет каждый год приезжает: настолько связано с Олегом это место, где он провел свои последние дни. Приезжают Витя Третьяков, Василий Лобанов, Дмитрий Башкиров, молодые музыканты – наши дети и дети наших друзей. В этом году фестиваль прошел уже в пятнадцатый раз.
За год до первого московского фестиваля меня в Филармонии журналисты спросили – почему в Германии есть такой фестиваль, а в России нет? Я не сильна в организации каких бы то ни было мероприятий, и мне казалось, что в Москве это сделать так тяжело… И вдруг все сложилось за рекордно короткий срок – я в конце сентября начала обзванивать друзей, и к ноябрю 2000 года мы сделали первый фестиваль. Пять концертов прошли на огромном воодушевлении, после них мы собирались, говорили об Олеге очень много, и дух был такой удивительный… этот фестиваль все хотят, его не приходится никому навязывать. Нам помогают Московская филармония, консерватория, тарусский фонд Святослава Рихтера; в этом году многие спонсоры из-за банковского кризиса на время нас оставили, поэтому мы не можем приглашать исполнителей, у которых нет настолько личного отношения к этому празднику. Иначе мы могли бы построить более разнообразную программу.
– Тем не менее репертуар фестиваля расширяется – в этом году к привычному кругу композиторов добавился Валентин Сильвестров…
– Мы каждый год стараемся расширять этот круг – например, 20 ноября делаем интересную программу со студентами консерватории. Там будет ‘Бал-маскарад’ Пуленка; я сыграю сонатину Онеггера с моим старшим сыном, оба сочинения очень редко исполняются. Прозвучат Равель, Сен-Санс, будет участвовать Марк Пекарский. А к Сильвестрову я питаю огромное уважение, но сама его еще не играла, и знаете почему? Его музыка требует отсутствия суеты, в которой живешь волей-неволей. Поэтому учить его музыку, входить в нее – на это нужно много времени. Я хочу, но все время откладываю… Реквием еще не исполнялся в России, я его не слышала, вы тоже? Дирижировать будет Андрес Мустонен, замечательный музыкант, живой, интересный. Он уже исполнял Реквием в Эстонии и в полном восторге от сочинения. Надеюсь на хор Калинина и оркестр Московской филармонии. На закрытии прозвучит также Моцарт, который очень хорошо с Сильвестровым сочетается. Играть будут Алексей Любимов и гобоист мирового класса Франсуа Леле. Он специально приедет на этот один концерт, мне очень дороги такие порывы. И я рада, что к музыке Сильвестрова Филармония проявила интерес. Он сейчас растет во всех странах.
– Вашим выступлением завершился фестиваль Альфреда Шнитке. Довольны ли вы тем, как он сложился, следили ли за ним?
– Увы, нет, меня не было в Москве. Я знала, что у организаторов была масса сложностей, и слава богу, что фестиваль состоялся. В моем случае тоже имело место досадное обстоятельство – Курт Мазур заболел, не смог приехать. Он звонил мне, говорил очень простуженным голосом. Он обожает музыку Шнитке, Первый виолончельный концерт играет везде, где может. К счастью, нашелся молодой дирижер Ион Марин, который быстро подготовил программу. Я с ним играла в Севилье и уже знала его имя. Он одаренный человек, очень профессионален, оркестру он тоже понравился.
– Какое впечатление на вас произвел Национальный филармонический оркестр – молодой коллектив, с которым вы не играли раньше?
– В этом молодом коллективе я почти каждого знаю примерно по полвека, так что молодым его можно назвать чисто условно. Там замечательные музыканты. А чтобы оценить их как оркестр – еще посмотрим, тут очень много от дирижера зависит. Но на репетиции они работали хорошо. Возможно, они звучали немного грубовато в Большом зале Консерватории – там совсем другая акустика, чем на их репетиционной базе. Но по своему составу этот оркестр должен быть очень хорошим.
– Вы начали отмечать юбилей Шнитке задолго до ноября, дав летом, в мертвый сезон, концерт из его сочинений в переполненном Рахманиновском зале. Что вас к этому побудило?
– Инициатором концерта был пианист Владимир Сканави, он еще за год предложил мне такую программу. Я с радостью согласилась, потому что никогда не играла ни Вторую сонату, ни Эпилог из балета ‘Пер Гюнт’. Я влюбилась абсолютно в эту музыку. Слушала оркестровую версию Эпилога и сравнивала ее с камерной: мне было интересно, какой именно материал Шнитке перенес из одной версии в другую. И когда играла, то в голове слышала оркестр и пыталась оправдать назначение своей партии, заменившей его. Замечательная вещь! Я пока только раз ее и сыграла. Для меня это было очень интересно – не знаю, как для слушателей… особенно что касается Второй сонаты, она поначалу мне была не очень ясна. В отличие от Первой, которую я считаю грандиозной. Сейчас она уже почти везде входит в конкурсные программы. И полный зал меня очень порадовал, это было просто как в былые времена.
– Не так давно в интервью ГАЗЕТЕ Лев Маркиз рассказывал, как в свое время собирал для концертов и записей лучших московских солистов, среди которых были и вы, и Олег Каган. Чем вам запомнилась эта работа?
– Воспоминание о тех временах неизбежно приукрашено ностальгическим отношением к своей молодости. Трудности были, еще какие! Но почему-то это сейчас вспоминается очень солнечно. Мы все были молодые, мы были вместе. Деятельность Левы Маркиза – очень весомый момент в музыкальной жизни Москвы, потому что у него был дар собирать вокруг себя людей, которым хотелось поиграть вместе. Получали копейки, и все равно приходили после работы, снимали помещение для репетиций где-нибудь в школе. На одном концерте в Большом зале Олег Каган сидел концертмейстером, солисткой была я. Мы собрали фантастический состав, приехал скрипач Зиновий Винников, концертмейстером виолончелей был Дмитрий Фершман. Лева занимался с людьми без всяких скидок на то, что они приходят после работы и ничего за это не получают. Был на репетициях требователен, строг, и люди иногда могли обидеться, но прощали абсолютно все. У него было огромное обаяние, отношения со всеми самые теплые и дружеские. Все недоразумения забывались, каждую удачу мы праздновали вместе. Еще дружили с Андреем Волконским, замечательным музыкантом. Два-три года мы большой компанией собирались у Андрея слушать музыку, у него было много редких произведений. По-моему, Лева последний раз играл на скрипке, когда мы на радио записывали с Андреем концерты Рамо для клавесина, скрипки и виолончели.
– Как сложилось ваше сотрудничество со Святославом Рихтером, что оно значило для вас?
– Это слишком долгий рассказ и слишком длинный путь. С моих четырнадцати лет вместе с Рихтером проходила моя жизнь. Я никогда не думала, не надеялась, не мечтала вместе с ним играть. Когда только начала бегать на его концерты и впервые его услышала – он играл Шуберта в Доме архитектора, – была совершенно потрясена. И старалась непременно попасть на любое его выступление, в каждом клубе пробивалась в первые ряды и впитывала его игру. До этого я испытала потрясение от Бостонского оркестра, от Исаака Стерна, а потом Рихтер мне затмил все. Он играл сонаты Шуберта, и мы с подругой на уроках обменивались записками, где вспоминали темы из сонат, и были счастливы, вспоминая эти звуки. Вы понимаете, рассказать про это очень трудно. Как пересказать Пруста.
– Вы нередко даете бесплатные концерты с далеко не простыми программами: ваш недавний вечер включал Пуленка, Сен-Санса, Мясковского, Бриттена. Как рождаются такие замыслы? Соответствуют ли подобные вечера, не рассчитанные на широкую публику, вашим исполнительским амбициям?
– Замыслы могут рождаться и спонтанно, и задолго… Сонату Пуленка я выучила не так давно, она мне ужасно нравится, играют ее редко. Сначала я думала, что именно могло бы пойти вместе с Пуленком, но составила цикл как раз исходя из несхожести произведений. Теперь в этой программе вместо Сен-Санса – Рихард Штраус, и представлены четыре страны. Я ее повторю на ‘Декабрьских вечерах’ 30 декабря. Штраус и Пуленк в чем-то близки между собой, Бриттен и Мясковский – тоже. Сонату Мясковского я давно не играла, а сейчас просто влюблена в нее. Это последнее его сочинение, в нем настолько чувствуется его натура – чистая, романтическая, скромная, красивая. Плюс Бриттен, его словами не опишешь. Мне понравилось играть такие разные сочинения. А что до амбиций, то их у меня нет. Я не ожидала увидеть полный зал на программе Шнитке. Я не избалованный человек, хотя вроде бы должна быть, – у меня нет претензий, если зал неполон. Ну и что? От полного зала может не быть той отдачи, которая будет от наполовину заполненного Рахманиновского зала. Для меня важна встреча с людьми, которые это почувствуют.
– Какую часть года вы проводите за границей?
– Почти каждый месяц у меня несколько гастрольных поездок. Сейчас я счастлива быть в Москве почти три недели, но это редкий случай. Обычно меньше. Раньше я преподавала в Штутгарте, но с этой осени перестала. Я преподаю в Московской консерватории на факультете исторического и современного исполнительского искусства, и этого более чем достаточно. Поэтому я сейчас не езжу преподавать, только на концерты.
– А концертов много? В какой степени вы можете определять их репертуар?
– Если это симфонический концерт, то мне заказывает сочинение дирижер или оркестр. У виолончели такой репертуар, что не очень разгуляешься. Например, мне предложили концерт Дютийе, которого я никогда не играла, хотя знаю, что он хороший, красивый. Все-таки взялась сыграть в апреле, сейчас начинаю его учить. Если меня все-таки спрашивают, что я хочу играть, я предлагаю Шостаковича, Прокофьева, Хиндемита, Лютославского, все традиционные концерты тоже. Теперь скоро и Дютийе смогу предлагать.
– Музыку ХХ века вообще сложно предлагать?
– Шостаковича берут охотно, над Шнитке еще задумываются. Но если его предлагает Курт Мазур, то никто не откажется, сами понимаете. С Лютославским получается реже, хотя недавно меня пригласил на гастроли по Германии финский оркестр радио, дирижер Юкка-Пекка Сарасте, с двумя концертами – Лютославского и Шумана. Концерты и сонаты Шнитке играю везде, где могу, предлагаю также Кончерто гроссо № 2, но его берут не слишком часто. Давно хочу выучить и сыграть Второй концерт Шнитке, концерт-симфонию Бриттена, его же вторую и третью сюиты для виолончели соло. Очень хочу выступить с Володей Юровским, которого мне хвалят. Бывают приятные неожиданности, когда не знаешь дирижера, а получается хорошо. Из наших дирижеров я очень любила играть с Джансугом Кахидзе. Среди ныне живущих – Юра Темирканов, Саша Дмитриев, Саша Скульский, Вольдемар Нельсон, Дмитрий Лисс.
– Вы сейчас работаете над записями?
– У меня с ними тяжелая история. Я пробовала записываться в студии, на EMI, но результат меня не устраивает. Поэтому мои последние записи – только с концертов. На фирме Live Classics, которая образована нашей приятельницей, вышло тридцать два диска Олега, несколько дисков Рихтера, Вирсаладзе и моих. Она хочет продолжить выпуск моих старых записей; сейчас мы ведем об этом переговоры с возродившейся ‘Мелодией’. Может быть, что-то выпустим в копродукции.
– Кто, кроме Шнитке, интересен вам из композиторов его и следующего поколений? Почему вы не исполнили ряд сочинений Денисова, написанных для вас? Он крайне обиженно говорил об этом в книге ‘Признание Эдисона Денисова’.
– А где ее можно купить?
– Я с удовольствием вам ее дарю.
– Правда? Спасибо огромное. Денисов мне очень интересен, но я не всегда успевала учить его сочинения, у меня бывали в жизни тяжелые периоды. Это чудо, что я вообще осталась при виолончели. Да, он обижаться умел. Хотя сейчас я играю его чаще, чем раньше. Выучила Вариации на тему Шуберта, выучила ‘Смерть – это долгий сон’, не так давно играла сонату, три пьесы. Мне интересна Губайдулина, она написала для нас с Олегом замечательную сонату. Музыку следующего поколения я плохо знаю, хотя одно сочинение Вустина мне очень понравилось. Давно уже не было момента, чтобы я искала новую музыку, так как я хотела бы отдать ряд долгов. В первую очередь это крупный опус Раскатова для скрипки и виолончели и сочинение Тарнопольского, оба посвящены памяти Олега. Они не были исполнены, я надеюсь сыграть их на одном из будущих фестивалей.
– Насколько для вас важно преподавание? Много ли времени у вас оно занимает?
– Много, да. Когда я не в поездке и не готовлюсь к концерту, то каждый день занимаюсь с учениками. У меня есть остатки совести, и когда я в Москве, то пытаюсь наверстать пропущенные занятия. В материальном смысле это ноль, а в творческом – интересно, поскольку талантливых ребят много и мне хочется что-то вместе с ними сделать. Это и Александр Бузлов, и Федя Амосов, и Дима Прокофьев, и студенты из Турции. Но когда Консерватория берет деньги за обучение с граждан бывших союзных республик – это поворот в очень плохую сторону. Берут семь тысяч долларов в год, а там часто и семи-то долларов не видели. А стипендия сейчас около трехсот рублей. И поэтому талантливая молодежь уезжает в Германию, там можно учиться музыке бесплатно. У тех же русских профессоров. И это потеря нашего музыкального будущего. Зато министрам поднимают зарплату. Включая министров образования и культуры, которые будут спокойно ее получать.
– Часто можно слышать, будто средний уровень исполнительского мастерства растет, но золотой век, век Хейфеца и Стерна, кончился. Вы согласны?
– Отчасти да. По виртуозности ‘средний уровень’ сейчас близок к Хейфецу и Стерну. Если взять этих ребят из Китая, Кореи, Японии, то часто невозможно понять, как семилетний мальчуган может играть вещи, для исполнения которых раньше считалось необходимым окончить Консерваторию. Не понимаю, как можно в пять или в семь лет пройти путь, который раньше проходили к двадцати пяти годам: выходит только что родившийся человек и играет концерт Чайковского. Это, наверное, организация мозга другая, ведь техника идет из головы, а играют они блестяще, с лирикой, с темпераментом. Но ты все равно видишь аномалию в том, что маленький мальчик берется за концерт Брамса или Бетховена. Все у него получается, но это ненормально как-то. Так что уровень сейчас задают виртуозы с востока. Там богатые люди очень заинтересованы в том, чтобы через музыку, через искусство поднимать престиж страны. А у нас об этом давно забыли. У нас престиж сейчас зависит от других моментов…
– На фестивале ‘Посвящение Олегу Кагану’ регулярно выступают ваши дети. Насколько активно они играют где-то еще, играете ли с ними вы?
– Мне никогда не было свойственно своих детей ‘тащить’. Я допустила их до серьезных концертов только тогда, когда поняла, что они действительно могут. Я считаю, что не ослеплена материнской любовью, они даже обижаются, я в этом смысле с ними очень строга. Но сейчас они уже достойны этого. Мой младший сын Александр Каган – студент третьего курса Московской консерватории, учится у Сергея Кравченко. Дочь Мария Каган работает в оркестре в Португалии. Старший сын сейчас живет и в Москве, и в Америке, часто играет в ансамблях. Мы при любой возможности стараемся выступать вместе: теперь мне хочется играть побольше двойных концертов и сонат, а сейчас он стал меня устраивать как партнер. После игры с Олегом мне очень трудно играть со скрипачами. Есть исключения: Витя Третьяков, Коля Блахер и мой старший сын Святослав Мороз.
Отзвук прекрасной эпохи
Любой музыкант или меломан со стажем в несколько десятилетий назовет несколько имен ныне живущих российских музыкантов, напоминающих о великой эпохе Гилельса, Ойстраха, Рихтера и по-прежнему начисто затмевающих ‘нынешнее племя’: Виктор Третьяков, Юрий Башмет, Василий Лобанов и, конечно, Наталия Гутман. Выдающаяся виолончелистка, лауреат международных конкурсов, профессор Московской консерватории, Гутман ни в коей мере не позиционирует себя как звезду: ей ничего не стоит, к примеру, скромно сыграть в ансамбле со студентами и аспирантами. В последние годы Гутман выступает в Москве чаще прежнего, отдавая предпочтение камерным программам и не слишком расхожему репертуару.
Источник