Нина ольшанская биография личная жизнь

Часто пишут, что он коренной москвич, но родной город суперзвезды «золотого века» советского кино – Владимир.

Выросший в столичном доме отчима, сценариста фильма «Светлый путь», он говорил: «Я – москвич, но родили меня во Владимире». И добавлял при этом: «Фамилия наша, Баталовы, – крестьянская. Она происходит от слова «ботало» – это колокольчик, который вешали на шею коровам». Он соединил в себе крестьянскую близость к простым людям, гордую осанку предков-шляхтичей, талант родителей-актеров и гены владимирской бабушки, годы отсидевшей в сталинских лагерях.

Крестьянско- дворянский артист

Мать Алексея Баталова, Нина Ольшевская, родилась во Владимире в 1908 году в семье сына главного лесничего Владимирской губернии, женатого на польской аристократке, графине Понятовской.

По семейному преданию, был Антон Ольшевский незнатным дворянином, и тайно обвенчавшиеся влюбленные бежали из Польши во Владимир от гнева высокородной родни. Нина Ольшевская потом вспоминала, как в детстве ее и младшего брата Анатолия на «католическое Рождество» водили поздравлять деда и его графиню. Но причина переселения баталовских предков в Россию могла быть и другой. Сто лет рвались поляки из состава Российской империи, и особо активные оказывались во владимирской тюрьме. А другие – как польские солдаты, для которых во Владимире даже выстроили костел, – попадали к нам в положении наполовину пленных.

Владимирский дед Баталова точно был непокорным шляхтичем, он собирался стать врачом, но с медицинского факультета вылетел за то, что во время пения «Боже, Царя храни» не встал по стойке смирно. И поневоле сделался ветеринаром. Невероятно вспыльчивый Антон Ольшевский смело отправлял недругов «ко псам!», не разбирая чинов. Так и умер под кулаками большевистских следователей: посылая к собачьим чертям красных комиссаров.

Бриллиантовый дым

Бабушка Баталова, Антонина Ольшевская, была известным во Владимире зубным врачом, а родилась она в дворянской семье Нарбековых, имевшей татарские корни. Прямо из их дома (в нем и родился Алексей Баталов) детей пешком водили на службу в Успенский собор. Еще лет 10 назад он стоял на Большой Московской улице близ Вокзального спуска, сейчас там новодел «в лужковском стиле». Более богатый дом ее предков на подъеме Студеной горы еще 10 лет назад занимал туберкулезный диспансер, от которого остался только зараженный пустырь за высоким забором.- Эти баре закопали от народа свои бриллианты, – судачили владимирцы, забыв, что в семье арестованных в 1937-м дантиста и ветеринара Ольшевских золото водилось разве что для зубных коронок.

– Я и без объяснений знал, что моя бабушка-врач никогда не была врагом народа, – вспоминает Алексей Баталов. – И дедушка, и оба дяди не были. Все они были осуждены по 58-й статье, но что бы мне ни вдалбливали в школе пионерские и комсомольские начальники, я никого из родни не предал. Один мой родич лежит в общей могиле во Владимире, второй – остался на лесоповале где-то под Кандалакшей. Бабушка умерла, отсидев бог знает сколько лет за то, что была дворянкой, еще кем-то, кем быть возбранялось…

А ведь все Нарбековы-Ольшевские как раз выступали против царской власти, состояли в партии социалистов-революционеров – эсэров, причем бабушка Антонина была местным вожаком. Годами терроризировавший Иваново-Вознесенский уезд Владимирской губернии Михаил Фрунзе тоже сперва примкнул к эсерам, был ее близким другом, и даже стал крестным отцом дочери, той Нины, которая станет матерью Народного артиста СССР. Саму Антонину от ГУЛАГа кумовство с Фрунзе не спасло – из лагерей ее выпустили уже погибающей от рака…

Баталов от Баталини?

И все же, несмотря на пролетарскую революцию, мать Баталова воспитывали в лучших дворянских традициях. Владимирский житель Павел Козлов вспоминал, как совсем юная Нина Ольшевская занималась мелодекламацией, а он ей аккомпанировал на фортепиано. В 17 лет она приехала в Москву и поступила в студию при Художественном театре, где училась у самого Станиславского. Вскоре вышла за актера Владимира Баталова, игравшего под псевдонимом «Аталов», ведь во МХАТе его родственников работало восемь человек, а брат его, Николай Баталов, сыграл начальника трудовой колонии в знаменитом до сих пор фильме «Путевка в жизнь». «Дядя Коля Баталов уверял, что пошел наш род от Баталини – был такой цирюльник при дворе Екатерины II. Но во МХАТе и не такое придумывали!» – шутит сам Алексей Баталов. Все они были крестьянской породы, единственный поставленный Баталовым-отцом фильм запросто назывался «Бабы».

«Кушать подано!»

Рожать Алексея Нина Баталова-Ольшевская поехала во Владимир, поближе к маме, знакомой со всеми городскими докторами. А вскоре ее актерский брак распался. Новый муж – писатель Виктор Ардов – несколько лет вместе с молодой женой и приемным сыном Алексеем Баталовым делил свою квартиру с бывшей супругой, а потом и вовсе попал в немилость. Так что деньги на кооператив в престижном доме Нина сама… выиграла в карты у гостившего у поэтаАсеева богатого иностранца.

Собственная актерская карьера была принесена в жертву семье, пополнившейся сыном от Ардова Михаилом (он, кстати, ныне московский священник Автономной церкви, основанной в Суздале монахом-раскольником Валентином Русанцовым). Пока муж был на войне, Нина с сыновьями прожила два года в эвакуации в Бугульме, держалась молодцом, хотя по своему воспитанию была белоручкой. Сыновья вспоминают до сих пор пироги с картошкой, которые она пекла, это казалось неземным лакомством. Там она создала театр, где впервые сыграл 14-летний Алексей Баталов.

– Вышел на сцену официантом с подносиком, не обольщался ни судьбой актерской, ни аплодисментами, – вспоминал он. – Что я буду в театре – не сомневался никогда. Но я понимал: или ты актер, или… И потом мне всегда помогал пример бескомпромиссных людей, живших рядом. Все они были бедны материально, но компенсировали это духовным богатством. Ахматова, Зощенко, Пастернак – я знал этих людей, видел их жизнь…

«Москвич» от Ахматовой

Да, после войны у Ардовых, прямо в шестиметровой комнате Алексея Баталова подолгу жила Анна Ахматова, которую он считал «приемной бабушкой». Когда, отслужив в армии (в театре им. Советской Армии), Баталов демобилизовался, Ахматова дала ему деньги на покупку хорошего костюма и обуви. Но он, как балованный внук, купил на эти деньги подержанный «Москвич». В той же квартире вернувшаяся из Владимирского централа певица Лидия Русланова вспоминала, как сидела в камере с тихой старушкой-монахиней. Она сослепу сунула в печку оставшуюся от немцев противотанковую гранату и после взрыва была осуждена за теракт…

Не видеть Владимир!

Судьбы освобожденных лагерников только углубляли раны в сердце матери Баталова, она больше никогда не хотела видеть родной Владимир, где хлебнула столько горя…Как-то лет 40 назад в сельцо Акиншино во Владимирской области мать Баталова с младшим сыном Михаилом ездила отдыхать. Рядом поселок Мстера, где Нина, когда выходила замуж за Владимира Баталова, заказывала у вышивальщиц подвенечное платье. По дороге она ни в какую не хотела сойти с поезда во Владимире, но пришлось все же остановиться. В ожидании транспорта зашли в ресторан при вокзале… До революции дед Баталова, шляхтич Антон, всякий день посещал это заведение – он в свое время крепко выпивал. Она сказала, что даже картины в ресторанном зале (это здание давно снесли) висели все те же и на тех же самых местах…Но так и не повидали они старый дом на Большой Московской, где дожила свой век престарелая родственница Баталовых и Ольшевских. Соседи запросто звали старушку «баба Соня», хоть и ухаживала за ней, как за хозяйкой, верная бывшая домработница Анюта. Зато как были потрясены жители, когда однажды «сын Ольшевской» приехал к ним за рулем шикарной белой «Волги»… Это ставший звездой Алексей Баталов однажды вдруг появился в родном владимирском дворике.

ДОСЬЕ

БАТАЛОВ Алексей Владимирович, актер, режиссер, сценарист. Окончил Школу-студию МХАТ (1950). В 1953-1956 играл на сцене МХАТ им. М. Горького, в 1957-1975 – актер и режиссер к/ст «Ленфильм». В кино снимался с 1944 по 1997 годы, сыграл более 35 ролей. С 1975 – педагог ВГИКа, профессор. Народный артист СССР (1976), Лауреат Гос. премии СССР (1981 – за участие в фильме «Москва слезам не верит»), Лауреат Гос. премии РСФСР (1968 – за участие в фильме «Девять дней одного года») и премии Ленинского комсомола (1967). Премия «Кинотавр» в номинации «Премии за творческую карьеру» за 1997 год.

“Моя мать, Нина Антоновна Ольшевская, родилась во Владимире 31 июля/13 августа 1908 года. Ее отец, Антон Александрович, был сыном главного лесничего Владимирской губернии. А женою этого моего прадеда была польская аристократка — урожденная графиня Понятовская. В семейном предании сохранилась романтическая история. Сам прадед Ольшевский был дворянином незнатного рода, и родители прабабки противились их браку. Тогда молодые уехали из родных мест, обвенчались без родительского благословения и поселились достаточно далеко от Польши — во Владимире. Мама вспоминала, как в раннем детстве ее и младшего брата Анатолия на “католическое Рождество” водили поздравлять дедушку и бабушку…

Мой дед, Антон Александрович, был личностью весьма своеобразной. Смолоду он собирался стать врачом, но с медицинского факультета его исключили за то, что во время пения российского гимна “Боже, Царя храни” он не встал, как все прочие студенты, а продолжал сидеть. Эта “революционная выходка” стоила ему профессии — стать целителем людей ему не позволили, и он поневоле стал ветеринаром.

Дед был невысокого роста, с правильными чертами лица. Характер у него был своеобразный: при удивительной доброте необычайная горячность и вспыльчивость — он то и дело выкрикивал свое “ко псам!”. Однажды его пригласили поохотиться на вальдшнепов. Там, стоя на опушке леса, он подвергся нападению целой тучи комаров, и, не выдержав укусов, горе–охотник стал разгонять насекомых выстрелами из ружья!

Моя бабка со стороны матери, Нина (Антонина) Васильевна, была довольно известным во Владимире зубным врачом. Родом она из дворянской семьи Нарбековых, у нее были две сестры и брат Николай Васильевич. Как это бывало в тогдашней интеллигентской среде, все они были враждебно настроены по отношению к власти и даже формально являлись членами партии эсеров (социалистов–революционеров). Притом Нина Васильевна возглавляла местную ячейку своей партии. (Впоследствии, уже при большевицком режиме, это обстоятельство сыграло роковую роль в судьбе моей бабки и ее брата.)

У Нарбековых был во Владимире собственный дом с садом. Он и по сю пору стоит на главной улице, совсем неподалеку от знаменитых соборов — Дмитриевского и Успенского. Мама вспоминала, как в детстве их с братом именно туда водили на службу.

Насколько можно судить, у моей матери довольно рано пробудился интерес к театральному искусству. Ее приятель, также владимирский уроженец Павел Геннадьевич Козлов, вспоминал, как совсем юная Нина Ольшевская занималась мелодекламацией, а он ей аккомпанировал на фортепиано.

Всего семнадцати лет от роду она приехала в Москву и поступила в студию при Художественном театре. А педагогом, который стал руководить их курсом, был сам Станиславский. Этим обстоятельством мать гордилась всю свою жизнь.

Вместе с нею там учились еще две барышни, которые также носили польские фамилии, — Вероника Полонская и Софья Пилявская. В шестидесятые годы я встречал старых москвичей, которые с восхищением вспоминали, насколько хороши были эти три подружки из мхатовской студии.

Примерно через год после появления в Москве моя мать вышла замуж за Владимира Петровича Баталова, который был актером Художественного театра. В двадцать лет, в 1928 году, она родила старшего сына — Алексея.

Артистическая карьера моей матери поначалу складывалась довольно успешно. После окончания студии ее приняли в труппу, что безусловно могло считаться огромной удачей. Но ведь любой театр, а уж тем паче такой, как тогдашний Художественный, являет собою некое кладбище невостребованных дарований.

Тут я хочу отвлечься от жизнеописания своей родительницы и привести историю, которая наглядно объяснит, что я имею в виду. Знаменитый актер Игорь Ильинский еще до того, как стал блистать на подмостках у Мейерхольда, также был принят в Художественный театр. Там же служил его приятель — Аким Тамиров. В то время, когда Ильинский появился в труппе, должна была осуществляться постановка “Ревизора”. Так вот, Тамиров сказал ему:

— Мы с тобой оба небольшого роста, полноватые… Давай будем ходить вместе, разговаривать, жестикулировать: нас заметят и нам могут дать роли Бобчинского и Добчинского…

От этого предложения Ильинский пришел в ярость и немедленно подал заявление об уходе из Художественного театра, не желая находиться в стенах заведения, где актеры должны добиваться ролей таким унизительным способом.

Моя мать не была столь темпераментной и решительной и прослужила в Художественном несколько лет. Там, как водится, ее использовали в массовых сценах. Я не уверен, что ей давали хоть какие–нибудь эпизодические роли, но зато она участвовала в гастрольной поездке вместе с другими молодыми артистами и там познакомилась с моим будущим отцом.

Через несколько лет ей надоело “прозябание” в труппе Художественного, и она перешла в только что созданный Театр Красной Армии. Но связь с МХАТом сохранилась у моей матери во всю последующую жизнь, а Софья Станиславовна Пилявская оставалась ее подругой.

Мой отец тоже дружил с некоторыми актерами из Художественного, а потому на Ордынке часто рассказывались истории, которые можно было бы наименовать “мхатовским фольклором”. Например, мама рассказывала, что старая гримерша в тридцатые годы вспоминала такую сценку: две артистки на фантах разыгрывали двух знаменитых русских писателей — какой кому достанется. Звали этих актрис Ольга Леонардовна Книппер и Мария Федоровна Андреева.

А отец любил вспоминать шутку актера В. В. Лужского, который так называл Книппер–Чехову:

— Беспокойная вдова покойного писателя.

И еще один рассказ, который бытовал у нас на Ордынке. По мнению моих родителей, самым талантливым из всех мхатовских актеров был Л.М.Леонидов. Был он к тому же человеком очень умным и с сильным характером. Все, даже сам Станиславский, его несколько побаивались.

Во время гастрольной поездки мхатовцы плыли на корабле через Атлантику. Все было по высшему разряду, обедали они в роскошном ресторане, а потому и одевались к столу соответствующим образом. Только Леонидов позволял себе являться без галстука, а то и вообще без пиджака. Так продолжалось в течение нескольких дней плавания по океану. Наконец Станиславский решился сделать Леонидову замечание:

— Леонид Миронович, тут один англичанин мне говорил… Он удивляется… Здесь положено являться к обеду тщательно одетым, а вы себе позволяете…

— Что?! — перебил его Леонидов. — Покажите–ка мне этого англичанина. Да я ему сейчас…

Станиславский испугался скандала и поспешно сказал:

— Его тут нет… Он на минуточку сошел с парохода…

Как известно, в Художественном театре всегда шла отчаянная вражда актерских поколений. Притом во МХАТе существовал обычай: если хоронили кого–нибудь из основателей труппы, то при выносе гроба звучали фанфары — музыка из финальной сцены спектакля “Гамлет”. (Последний раз эти фанфары прозвучали в 1959 году, во время похорон О. Л. Книппер–Чеховой.)

Борис Добронравов, один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев не стеснялся своих чувств по отношению к “старикам”. Если он видел кого–нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:

— Давно я, грешник, фанфар не слышал…

Когда журнал “Новый мир” (1965, № 8) опубликовал “Театральный роман” М. А. Булгакова, мы на Ордынке восприняли это с восторгом. Отец взял карандаш и прямо на журнальных страницах расшифровал псевдонимы, которыми автор наградил мхатовских деятелей. Кое–что из этого я помню до сих пор. Пряхина — это Коренева, Елагин — Станицын, Миша Панин — Павел Марков, Тулумбасов — Михальский, Патрикеев — Яншин, Владычинский — Хмелев, а дирижер Романус — Израилевский.

Художественный театр с самого начала в особенности настаивал на своей “общедоступности” и, разумеется, “прогрессивности”. По этой причине в их зале не было специальной “царской ложи”, и уже в тридцатых годах, когда в театр стал приезжать Сталин, там устроили нечто подобное. Разумеется, для высокого начальства соорудили ватерклозет, а канализацию пришлось провести через то помещение при сцене, где во время спектаклей располагался оркестр (специальной “ямы” для музыкантов в Художественном не существует).

Все это обсуждалось в театральной Москве, и тут Ардов как–то встретил Израилевского.

— Говорят, — сказал мой отец, — у вас в оркестре появились новые инструменты?

— Какие еще новые инструменты? — изумился дирижер.

— Фановые трубы, — отвечал Ардов.

Однако же вернусь к жизнеописанию своей матери. В Театре Красной Армии, куда она перешла из Художественного, дела ее пошли несколько лучше, какие–то роли ей давали, но в премьерши она так и не выбилась. Я вспоминаю, что чрезвычайно умный и даровитый Михаил Кедров, который после войны стал главным режиссером МХАТа, в 1960 году говорил моему младшему брату Борису:

— А ведь Нина в свое время напрасно ушла из нашего театра. Она неплохая актриса…

Как я уже упоминал, в год моего рождения, в тридцать седьмом, во Владимире были арестованы родители нашей матери: бабке Нине Васильевне не могли простить того, что до революции она возглавляла местную организацию эсеров, — такое большевики никогда не забывали.

Дед Антон Александрович был болен чахоткой. На одном из допросов он прокричал следователю свое любимое “ко псам!”. Тот вскочил со своего места, свалил деда ударом кулака и стал топтать его ногами… Через несколько дней Антон Александрович скончался в тюремной больнице. А бабка Нина Васильевна получила десять лет лагерей…

Я полагаю, именно эти трагические события и стали главной причиной того, что Ахматова и моя мать в такой степени сблизились, стали подругами. Их беды были равнозначны: у Анны Андреевны в лагере был сын, а у Нины Антоновны там находилась мать.

Я никогда не говорил об этом ни с той, ни с другой, но у меня есть доказательства справедливости моего мнения. В предисловии к своим “Запискам об Анне Ахматовой” Лидия Чуковская приводит такое свидетельство:

“В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету”.

Мои собственные вполне сознательные воспоминания о матери относятся ко времени войны, к эвакуации. Собственно говоря, к городку Бугульме, где мы прожили года два, до самого возвращения в Москву. Там мама держалась молодцом, хотя по своему воспитанию и всей довоенной жизни она была белоручкой. А тут все приходилось делать самой: и стирать, и стряпать. Я до сих пор вспоминаю пироги с картошкой, которые она пекла нам в Бугульме, они казались неземным лакомством…

Мало того, она сумела организовать там театр, найти среди прочих эвакуированных достаточное количество увлеченных сценой людей. Я запомнил один из спектаклей, который мать там осуществила, — “Любовь к трем апельсинам”. На сцене стояли три фанерных щита круглой формы, окрашенные желтой краской, а потом они распадались…

В Москву мы вернулись в мае сорок четвертого. Здесь на маму обрушились новые беды. Прежде всего она поехала в далекий Бузулук и привезла оттуда смертельно больную свою мать, Нину Васильевну. Ее, как тогда выражались, “сактировали” из лагеря по причине запущенного рака желудка. Притом ее невозможно было прописать в Москве, ибо такому “врагу народа”, каким она считалась, положено было подыхать где–нибудь неподалеку от зоны, а не в “столице нашей Родины”. Тут пришла на помощь мамина подруга, жена Л.В. Никулина — Е. И. Рогожина. У нее было давнее знакомство с самим Абакумовым, кажется, они учились в одной школе. Взяв паспорт моей бабки, она через несколько дней вернула его, и там уже стоял штамп о прописке… Царствие Небесное Екатерине Ивановне! Она любила и умела делать добро! Благодаря ей Нина Васильевна перед своей кончиной была окружена заботой и вниманием…

(Когда я начинаю думать о русских интеллигентах, о моих сродниках и о всех прочих, меня охватывает и жалость, и злость… Несчастные недоумки и нравственные уроды! Вы не только погубили свою великую страну, но и сами погибли, принесли страдания и смерть всем тем, кого так стремились облагодетельствовать.)

Еще одна беда, которая постигла маму в конце войны, — смерть нашего маленького брата. Его назвали Женей, он прожил на свете всего несколько недель…

Я хорошо запомнил лето 1946 года. Мама, я и шестилетний брат Борис впервые приехали в Коктебель. Поселок был тогда совсем малолюдным, кроме невысоких строений литфондовского дома на берегу — ничего. Пляж был, что называется, дикий, и там можно было найти изумительные по красоте камни…

Впоследствии мама рассказывала Эмме Герштейн: “Я была с мальчиками в Коктебеле. И все шлю Виктору письма и телеграммы. Спрашиваю, как Анна Андреевна, приехала ли она уже в Москву или собирается? Получаю от него телеграмму: └Дура, читай газеты”. И я прочла постановление [о журналах └Звезда” и └Ленинград”, о Зощенке и Ахматовой]. Немедленно стала собираться домой. Было трудно сразу достать билеты, с детьми… Приехала, стала пытаться пробраться в Ленинград [тогда еще были пропуска]. Прошло еще несколько дней, пока я приехала к ней. Пробыла у Анны Андреевны три дня и привезла ее к нам в Москву. И когда мы шли по Климентовскому переулку, встречали писателей, они переходили на другую сторону”.

После войны мама снова стала работать в своем военном театре, но дела там у нее шли не особенно успешно, хотя она была довольно способным режиссером и в особенности педагогом. В труппе к ней всегда тянулись еще не раскрывшиеся юные дарования, а также и актеры постарше, чья карьера не ладилась. И она совершенно бескорыстно помогала всем этим людям.

Как известно, в любом театре процветают интриги и подхалимство. То же самое мы знаем и об армейской среде, но там это еще усугубляется, поскольку значительная часть начальников — тупицы и хамы. И легко можно себе представить, какова может быть атмосфера в таком театре, где управляют армейские чины.

Моей матери был свойствен абсолютный демократизм. Она идеально общалась, например, с деревенскими бабами и мужиками. Но холуйства в ней не было ни на грош. (Как видно, сказывалась кровь “ясновельможных панов Понятовских”.) И конечно же все начальники армейского театра ее терпеть не могли.”

Журнал “Новый мир” 1999 г. № 5

https://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/5/ardov.html